Черная стрела (др. изд.)
Шрифт:
Весь мой ужас перед ним исчез, и его место заняло что-то вроде благоговейного страха. Он стал и моим героем, этот чудесный Луис Стивенсон, который так живописно скользил по направлению к Грёзу в маленьком каноэ и каждую ночь спал на открытом воздухе в палатке. … Потом на закате летнего дня, когда все мы сидели за ужином, где-то шестнадцать или восемнадцать человек, среди которых моя мать и сестра были единственными женщинами, а я единственным ребенком, странный звук раздался возле одного из открытых окон, выходящих на улицу, и в комнату вскочил молодой человек с пыльным рюкзаком за плечами. Вся компания поднялась с восторженным шумом, окружая пришельца, протягивая ему руки с приветственными криками. Его посадили на стул … и, все еще смеющегося и разговаривающего, в общем шуме представили
«Мой кузен, мистер Стивенсон», – сказал Боб, и затем последовали степенные поклоны, пока я ерзал на своем стуле, очень заинтересованный, и застенчиво украдкой поглядывал на незнакомца. Он был высоким, прямым, хорошо сложенным, с прекрасным здоровым цветом лица, копной светло-каштановых волос, маленькими рыжеватыми усами и необычайно блестящими карими глазами. Но эти детали не сообщают ничего об особой силе характера, которую, казалось, он излучал, … и, кроме того, он был таким веселым, таким блестящим …, что я смотрел на него зачарованно и с восхищением.
Каким невероятным показалось бы мне тогда, если бы какой-нибудь пророческий голос сказал, что жизнь этого незнакомца и моя будут идти вместе девятнадцать последующих лет, что мне суждено стать его пасынком, его товарищем, который разделит все его странствия; что нам суждено писать книги вместе, плавать в далеких морях; что мы построим дом в дикой тропической чаще и что в конце, когда весь мир будет скорбить, мне суждено положить его опочившее тело на горной вершине в Океании.
Гилберт Кит Честертон (1874–1936), английский мыслитель, журналист и писатель
Стивенсон не встречал свои трудности как стоик. Он встречал их как эпикуреец. Он практиковал с суровым триумфом этот ужасный легкомысленный аскетизм, намного более сложный, чем аскетизм унылый. Его смирение можно назвать только активным и шумным смирением. Оно было не просто самодостаточным, оно было заразительным. Его победа была не в том, что он пережил свои невзгоды и не стал циником или трусом, но в том, что, пережив невзгоды, он вышел из них вполне веселым, рассудительным и вежливым, совершенно беззаботным и свободно мыслящим. …
Кроме всех моральных качеств, Стивенсона отличала некая воздушная мудрость, легкая и прохладная рациональность, очень редкая и недоступная для тех, кому жизнь принесла мучения и разрушила мечты. Можно найти больного, способного работать, как здоровый человек, но очень редко – способного бездельничать, как здоровый. Можно найти больного, чья вера двигает горы, но нелегко найти больного, чья вера может вынести пессимизм. Для человека может быть возможным или даже обычным лежать больным в постели в темной комнате и быть оптимистом. Но действительно необычно лежать больным в постели в темной комнате и быть разумным оптимистом, и именно таким с успехом являлся Стивенсон, почти единственный из современных оптимистов.
Вера Стивенсона, как у великого множества очень разумных людей, основывалась на том, что называют парадоксом – на том, что жизнь прекрасна, так как она, во всех своих внешних проявлениях, безнадежна. …
Выдающееся этическое и философское значение Стивенсона заключается в том, что он осознавал великий парадокс: жизнь становится тем более захватывающей, чем более темной, жизнь стоит того, чтобы жить, до тех пор, пока жить трудно. … Он был оптимистом потому, что для него все было героическим, и ничего не было более героического, чем быть пессимистом. Стивенсону, оптимисту, принадлежат самые страшные сентенции пессимизма. Это он сказал, что планета, на которой мы живем, больше пропитана кровью, кровью животных и растений, чем пиратское судно. … И его преимущество и отличие от обычных оптимистов только в том, что обычные оптимисты утверждают, будто жизнь прекрасна несмотря на все эти вещи, а он говорил, что жизнь прекрасна благодаря им. Он открыл, что битва более утешительна, чем перемирие.
Артур Конан Дойл (1859–1930), британский писатель
Главная особенность Стивенсона заключается в удивительной
Он может утверждать, что овладел всей гаммой художественной литературы. Его рассказы хороши, как и его романы. Хотя в общем рассказы более характерны и с большей вероятностью займут свое место в английской литературе. Его таланту больше подходят короткие усилия. С некоторыми отборными писателями, как с редкими винами, маленький глоток позволяет лучше почувствовать вкус, чем большой. Это особенно заметно у Стивенсона. Его романы имеют все яркие достоинства, но у них обычно есть какой-нибудь изъян, недостаток, который может ослабить их неизменную ценность. В рассказах, по крайней мере в лучших рассказах, достоинства так же ярки, но изъяны исчезают.
Стивенсон, как один из его собственных персонажей, обладает исключительным даром молчания. Он неизменно прикован к своему рассказу и не склонен отвлекаться на обсуждение жизненных взглядов или теорий вселенной. Дело рассказчика – рассказывать. Если он желает обнародовать свои взгляды на другие вопросы, он может воплотить их в небольших отдельных работах, как сделал Стивенсон. Если персонаж дает выход мыслям, которые освещают его собственную индивидуальность, это другое дело, но, конечно, недопустимо, когда автор останавливает действие своего рассказа, чтобы высказать личные взгляды на вещи вообще. К сожалению, наши величайшие авторы – худшие грешники в этом смысле. Что бы подумали о драматурге, который, остановив свою пьесу, вышел бы сам под рампу и обсуждал социальное неравенство или небулярную теорию? Стивенсон настоящий художник, потому не может совершить эту ошибку, и в результате он никогда не отпускает внимания своего читателя. Он показал, что человек может быть простым и немногословным, и при этом свободным от всех подозрений в пустоте и поверхностности. Ни один человек не имеет такой яркой индивидуальности, и в то же время никто не держится настолько в тени, когда берется рассказывать историю.
Р. Х. Стоддард, “New York Critic”, 12 марта 1887
Если в наше время существует писатель, по поводу которого английские и американские критики в основном приходят к согласию, это мистер Роберт Луис Стивенсон. В его творчестве есть что-то, сложно сказать, что именно, что привлекает и удерживает внимание от первой страницы до последней, что предстает перед воображением, пока мы читаем, и не позволяет о себе забыть долгое время после того, как открытая книга была закрыта и отложена. … Главное отличительное качество мистера Стивенсона, которое делает его стиль непохожим на писательство этого периода, – это фантазия, способность создавать персонажей столь же реальных, как существа из плоти и крови, и придумывать и формировать события, столь же неизбежные, как судьба. Выше всех писателей своего времени, он отличается ясностью и точностью видения; кажется, он видит, или считает, будто видит, все, что описывает, и читателей он также заставляет видеть.
Лесли Коуп Корнфорд (1867–1927), британский журналист и писатель
Роберт Луис Стивенсон представлял тип аристократа – небрежного аристократа – в литературе. … Эволюция Стивенсона как писателя, согласно общему правилу, сделала его страстно озабоченным изучением формы, в отличие – насколько их можно разграничить – от содержания. Он родился с единственным, властным желанием создавать что-нибудь с помощью слов. Что это что-нибудь должно содержать, было делом второстепенным; и действительно, когда этот разносторонний сочинитель пришел к завершению своей жизни, он оставил образцы почти всех жанров, известных в изящной словесности. Но сначала поиски формы поглощали его энергию; и направления этих поисков очень для него характерны. Его выбор моделей и методов работы – среди основных иллюстраций современной критики.