Черная свеча
Шрифт:
— Ну, это бандитский базар! — обиделся старый законник Лапша. — Ты его к нам не притусовывай.
Вадим тогда подметил: они имели какие-то фальшивые лица, за которыми — не совпадавшие с их выражением мысли. Наверное, им хотелось зарезать писателя.
Именно с таким лицом явился настоящий призрак в его недавнее забытьё, состояние — почти сон, возникшее на грани соприкосновения неизречённого с видимым.
Оно скрывало надвигающийся хаос, готовый произойти или явиться из того странно знакомого существа. Впрочем, призраку, наверное, не обязательно обладать
Зэк понудил себя открыть глаза, но призрак не исчез, отплыл в сторону дверей над верхними нарами.
Прозрачно мягкий, неопределённо очерченный, словно сотканный из табачного дыма. В больничке, перед тем как войти в покойного Саловара, призрак имел бордовый цвет. Была смерть, и наряд был праздничный.
Этот серый, будничный, в нём он просто бродит по России. Упоров попытался истребить видение, тряхнул головой. Призрак взял и убрался с глаз долой. Осталось только ощущение присутствия фальшивой улыбки, как окно в будущее, затянутое серым дымком загадочности.
Сквозь то окно доносилось едва уловимое дыхание другой природы, несродной с той, что он называл жизнью.
Подмена. Фальшь — жизнь, пославшая своего представителя в доверчивый, легко поражаемый мир для пропаганды коммунизма. Причём цель могла быть и не так конкретна. Её определила направленность не прерывавшегося разговора бывшего члена Союза писателей с заинтересованными ворами.
— …Вы думаете: мы — люди?! Держи карман шире! Мы — блюдо. Бесовское блюдо, рецепт которого составил алкоголик Маркс, Ленин — поварёшка, а хватает нас Сатана…
Воры переглянулись. Им опять перестал нравиться этот тип, так складно компостирующий мозги. Но он был слишком, самостоятельный, сильный человек, с которым следовало считаться. Писатель широко улыбнулся Лапше:
— Вопросы есть?
— Ты хочешь сказать — главный черт в доле с коммуняками?
— А ты думал — он твой подельник?!
Вор не ответил на дерзость. Вор задумался…
Кажется, все было совсем недавно: Токаренко взял пятак и погнул его без видимых усилии. Положил на грязные нары, погладил сильной ладонью. Теперь та же рука опирается на костыль. Она усохла до размеров руки ребёнка, и сам Еремей Григорьевич, усталый, погасший, долго вспоминает их первую встречу. В неживом лице теплится неживая усмешка. От взгляда в бездонные больные глаза у Упорова остаётся ощущение внутреннего разговора, при котором мысли делали взаимные извилины, обтекая нежелательные воспоминания…
Они чего-то боялись. Чего могли бояться мысли? Их ведь никто не слышит…
«Всего!» — отвечает внутренний голос. Истолкование ясное, как бесхитростная логика раба. Странное дело: вопросов больше не возникает даже внутри себя.
Токаренко вошёл в кабинет первым. Вышел минут через тридцать. Придержав Упорова за рукав, спросил без улыбки:
— Знаешь, куда нас ведёт Коммунистическая партия?
Сопровождавший их старшина весь собрался. В фокусе мыслей охранника сконцентрировалась
— К коммунизму, чудак. Что испугался?
Он действительно испугался сразу, как только переступил порог, потому, что к его собственному "я" вдруг прикоснулось чужое, тоже обнажённое, почти дружеское, но не плотское. И он сказал себе: «Будь осторожен: их трое», ничем не выдав своего тайнознания.
Губарь стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, обратился к человеку у окна, особой посадкой головы выдающему свою принадлежность к партийной элите.
— Тот самый, заключённый Упоров.
Гость оглядел зэка с заботливым вниманием родного отца, выпустил дым изо рта и кивнул. Потом все вместе помолчали.
— С вами, Упоров, хочет поговорить первый секретарь райкома партии Иван Николаевич Лукин.
Расслабленная кабинетными удобствами фигура секретаря с властной мягкостью прошлась туда и обратно вдоль широкого окна, прежде чем раздался слегка давящий на "р" голос:
— Мне все про вас известно. Потому сразу начну с дела. Ваша бригада лучшая на Кручёном.
— На Колыме, гражданин начальник.
Лукин улыбнулся, с напускной простоватостью тряхнул головой:
— Лихо! Допустим! Допустим, в вас говорит рабочая гордость.
— Другой нам не положено, гражданин начальник.
Иван Николаевич попытался убедить зэка, что интерес его к бывшему штурману возрастает, и снова засмеялся. Смех получился деланным рабочим смехом профессионала, выражающего своё партийное отношение к ситуации.
— Партия в своей работе ориентируется на конкретного гражданина, — он приглашает для участия в обмане начальника колонии, и полковник согласно кивает, — на его насущные потребности. Она не видит в вас, заключённых, навсегда испорченных людей, верит таким, как вы!
Искусственная страсть секретаря покоробила зэка, но он тоже кивнул с готовностью оправдать веру партии. «Ну, вот он себя и проявил, рогатый путанин».
— Мы тут посоветовались насчёт досрочного освобождения тех членов бригады, которые достойно проявили себя, находясь в заключении. Не скрою — есть серьёзные возражения, и некоторые дела, очевидно, будут задержаны по особым обстоятельствам…
— Позвольте вопрос, гражданин начальник? — сказал Упоров.
Не привыкший к тому, что его перебивают, Лукин поморщился, однако согласился, продолжая игру в доступного народу человека.
Вадим кашлянул в кулак, прислушиваясь к зачастившим ударам собственного сердца.
— Верный ленинец, Никита Сергеевич Хрущёв, неоднократно подчёркивал — неисправимых людей нет…
Лукин благосклонно опустил ресницы серых, приятных глаз, мимолётом глянув в сторону Губаря.
— Он лично обращался к представителям преступного мира с призывом встать на путь. Многие откликнулись. Наша бригада — наглядный тому пример. Пять лет впереди идём…
У секретаря зарделись уши, он нетерпеливо поглядел на часы.