Черная тропа

Головченко Иван Харитонович

Мехеда внимательно слушал рассказ председателя и с тоскою думал, что опять ничего существенного не узнал. Ни малейшей, самой тоненькой ниточки, за которую можно было бы ухватиться! Однако с упорством человека, решившего во что бы то ни стало докопаться до истины, он продолжал задавать вопросы.

— Значит, поджечь зернохранилище вы так и не успели? Похоже, что гитлеровцы заранее узнали о ваших планах и сумели вам помешать?

— В том-то и дело, что меня арестовали за день до того, как мы должны были поджечь склады. А еще через день в камеру ко мне бросили окровавленного Цивку. О судьбе остальных я узнал позже, когда всю нашу группу повели на расстрел.

— Какое же обвинение лично вам предъявили гестаповцы?

— Обвинение

в том, что я возглавлял нашу подпольную организацию. Требовали, чтобы я указал местонахождение партизанского отряда. Ну, и конечно связных. Сначала даже не очень били, больше уговаривали. Купить, гады, хотели. Ну, а когда увидели, что я на их посулы не пойду... да что там говорить! Сами знаете, как в гестапо допрашивали. — Косачев поднес спичку к потухшему окурку. — Да, досталось нам тогда с Цивкой! Нас, конечно, допрашивали каждого отдельно, но с его слов я знаю, что и от него требовали того же: «Скажи, где партизаны, кто связным работает?» Им, видно, и невдомек было, что и про партизанский отряд, вернее, место, где он базируется, и кто наш связной, знал только я... Вскоре Цивку снова увели на допрос, и в камеру он больше не вернулся. Начальник гестапо угрожал мне потом, что и меня повесят, как Цивку. Но, как видно, не вышел еще срок моей жизни...

Мехеда слушал, не задавая вопросов, не решаясь прервать эту цепочку воспоминаний, в которой, возможно, таилось какое-то решающе важное для следствия. звено.

— Срок моей жизни... — с чуть приметной усмешкой повторил Косачев. — Сам я эти слова произнес и сам их отвергаю. Пустые слова! Нет у человека срока, отпущенного ему судьбой. Правда, в первые минуты и меня словно бы подавила апатия, молчаливая покорность судьбе. В человеке иногда проявляется такое: мол, ничего не поделаешь, смирись... А человеку, оказывается, до самого последнего мгновения нельзя надежды терять и ни на кого-то другого, а на себя надеяться нужно.

Он скомкал окурок, наступил на него носком сапога.

— Так вот, вначале и меня словно пришибло. Уж больно все страшным и неотвратимым показалось, когда глубокой ночью неожиданно разбудили меня и вывели во двор. Темень вокруг, тишина, и только один тусклый фонарь качается на столбе от ветра. Эта пустынная площадка двора, обнесенная высоким дощатым забором, смутно освещенная единственным фонарем, почему-то мне зловещей показалась. А тут, в полумраке, эсэсовцы с автоматами заметались: толкают прикладами каких-то людей, выстраивая их в колонну по двое, что-то выкрикивают на непонятном языке — не то подают команду, не то ругаются. Меня с силой толкнули к тем, которых строили в колонну, и я с размаху налетел на Сытенко. «Значит, и его арестовали!» — ужаснулся я, и тут же успел рассмотреть другие знакомые лица... Тут меня словно молотком по голове ударили!.. «Как же могло случиться, что все наши в тюрьме?» Ну, наконец, построили нас и повели. Я очутился в паре с Колей Панченко, нашим первым гармонистом и весельчаком. Сжал он мою руку, пытается что-то сказать, но голос его срывается, и весь он, чувствую, дрожит. «Держись, Коля!» — шепчу ему и все сильнее сжимаю его пальцы. Вижу, начинает успокаиваться парень, словно это мое крепкое пожатие силы ему придало. А у меня в голове мысли мечутся. Неужели конец? — спрашиваю себя. Да, конец, сам себе отвечаю, надежды на спасение нет! И такая тоска по жизни меня охватила, что каждый звук, каждый запах неповторимо дороги мне стали, — будто хлынуло мне в душу все, что в жизни нашей есть. Нет, думаю, не отдам я вам своей последней радости — умереть, как птица, на лету! И уже забрезжила у меня надежда: «А что, если попытаться? Бежать?» Мы как раз вышли из села. Темнота ночи стала еще непрогляднее. Эсэсовцы зажгли ручные фонарики, освещают то дорогу, то нашу колонну смертников, будто щупальцами по нас шарят. Я нарочно сгорбился, иду, еле ноги передвигаю, а сам все прикидываю, где овраг начинается. Весь расчет построил на неожиданности: брошусь вдруг на цепь солдат, скачусь в овраг,

а тогда — либо пуля на лету, либо воля... И вот, видите, пуля не догнала. Еще три долгих года я воевал с оккупантами, два боевых ордена от правительства имею.

Незаметно Мехеда и Косачев прошли к самому краю села. Солнце уже клонилось к закату, с полей потянуло прохладой. К аромату распускающихся тополей, цветущих садов, молодой зелени примешивался горьковатый запах дымка: хозяйки начинали топить печи. Наблюдая за легким дымком, оседавшим в прозрачном весеннем воздухе, Мехеда перевел задумчивый взгляд на крыши домов, и глаза его потеплели:

— Слушал я вашу страшную повесть, Савелий Иванович, а сам новым селом вашим любовался. Вот хотя бы эти дома — их уже не назовешь хатами! Да, невольно хочется сказать: «Жизнь побеждает!» Ведь что нам враг оставил? Развалины, а подчас и пустое место. И вот — отстроились, и не только отстроились — вперед шагнули. Взять хотя бы вон ту хату. Нет, нет, правее, тут уже можно говорить об архитектуре. Чем не дача где-нибудь на южном берегу Крыма! Широкая застекленная веранда, большие окна, крыша из ребристого шифера...

— Будущее нашего села. Со временем откажемся от соломенных крыш, — уверенно сказал Косачев.

— Но, я вижу, у вас не одна хата шифером крыта?

— По решению правительства всем семьям погибших подпольщиков такие дома поставили. Их прежние хаты гитлеровцы сожгли вместе с имуществом.

— А дальше, я вижу, хата старая, а крыша новая.

— Баба Домаха живет, мать Цивки. Только одну ее хату немцы и оставили. Пощадили больную старуху.

— У всех сожгли, а бабу Домаху пощадили?

— Упросила она их, в ногах валялась. Ну, потыкали, потыкали эсэсовцы ей в лицо пистолетом и пошли. Люди рассказывают, долго она с перепугу хворала.

Постояв еще некоторое время на околице села, Косачев и Мехеда тронулись в обратный путь. Савелий Иванович молча курил, Мехеда сосредоточенно о чем-то думал. Машинально похлестывая гибким ивовым прутиком, у братской могилы он замедлил шаги.

— Значит, здесь и похоронены все, расстрелянные в ту ночь у оврага?

— Да. После войны перевезли их останки сюда, а сначала в овраге зарыли, тайком от гитлеровцев.

— А как же узнали, что их расстреляли у оврага? Ведь вас, единственного свидетеля, не было тогда в селе?

— После расстрела они для устрашения объявили фамилии казненных. Ну, а где искать их тела, в селе все знали — не иначе как у крутого обрыва.

— И тело Цивки здесь нашли? Его, вы говорили, раньше повесили?

— Вот насчет Цивки получилась неясность. Говорят, не нашли его. Но когда мы памятник ставили, так и решили сообща: люди за одно дело головы сложили, значит, в память потомкам, все они на одной траурной доске должны быть обозначены.

Мехеда хотел задать еще какой-то вопрос, но, взглянув на своего собеседника, промолчал. Вид братской могилы, очевидно, напомнил Косачеву другую, свежую могилку. Он снова сгорбился, стал грустен и молчалив.

Не заходя к Савелию Ивановичу на квартиру, Мехеда попрощался, сказав, что ему надо еще кое с кем поговорить, и направился в сторону сельсовета, где оставил свою машину.

Теперь, оставшись один, он мог спокойно разобраться во всем, что сегодня услышал, подумать о тех еще не ясных ему самому предположениях, которые у него возникли.

Казалось странным, что всю подпольную группу гитлеровцы арестовали одновременно. И особенно странно, что они арестовали и старосту, который, по-видимому, был у оккупантов вне подозрений. Правда, он созвал совещание полицейских как раз в тот вечер, когда партизаны собирались поджечь зернохранилище. Но ведь такие совещания с полицейскими староста проводил неоднократно и раньше в силу своих служебных обязанностей. Пароль сторожевой охраны он сообщил лично Косачеву. Другие члены группы этого пароля не знали. Значит, проговориться о том, что староста рассекретил пароль, никто не мог. И все же Сытенко был арестован в одну ночь со всеми...