Чёрная земля (Вий, 20-й век)
Шрифт:
— Да, вот только как выбраться отсюда? Дядя твой раньше за нами приехать сможет?
— Не знаю… Сможет, думаю, вот только как дать ему знать?
— Телефон у него есть?
— Да, конечно.
— Ну, мы тебя пошлем в Глушицы, ты оттуда и позвонишь. Далековато, правда, но за день дойдешь. Спозаранку выйдешь и дойдешь…
— Завтра?
— Завтра. Завтра, так что ты соберись… — Камилл неопределенно повел рукой, мол, бери, что хочешь. Всю эту деревню бери с собой.
— Или послезавтра, — Сергей поворошил пепел костра длинной веткой. — А
— Хорошо, послезавтра, — согласился Камилл.
Мы разожгли костер, поставили чайник.
— Есть хочу, будто век голодал, — Валька непритворно облизнулся.
— Я пока немного погуляю, — с лопатой в руке я вернулся к могиле. Кстати, очень кстати — домой. Дальнейшее пребывание здесь теряло смысл, и все это поняли. Отлично.
Никакой надобности засыпать могилу не было. Менее всего стоило спускаться вниз, зачем?
Но я спрыгнул. Хотелось убедиться, что я полный, круглый дурак.
Землю я не выкидывал, просто отбрасывал в сторону. Рыхлая, она осыпалась с тихим шорохом, я спешил, досадуя на себя, вот-вот сумерки сгустятся, что стоило не спать, а днем заняться, раз уж без того не могу.
Гроб показался скоро. Совсем немного времени понадобилось для того, чтобы понять — в нем ничего нет.
Ничего и никого.
Разве это важно, вопрошал я себя. Нет, и нет. В другое место перетащили, Перезахоронили. Кто? Да бабка, например. Или ребята. Почему? Стало быть, есть резоны. Мне почему не сказали? А мне вообще мало что говорят, я тут сбоку припека.
Например, сокровища все же были. Есть. Зачем делиться со мной?
Чем больше я думал, тем больше мне нравилась моя догадка. Она объясняла все. Или почти все. Поведение ребят, потеря интересов к работе, желание отослать меня подальше.
Да не нужны мне ваши пуды.
Или нужны?
Очень не люблю, когда другие держат меня за дурака. Деньги нужны мне не меньше других.
Я выбрался, отряхнулся, очистил заступ и в надвигающихся сумерках пошел назад, в лагерь.
В Глушицы пешочком, ждите!
Ужин был в разгаре. Желая вознаградить себя за дни поста, открыли шпроты, голубцы, маслины; наварили супу, Лукулл ужинает у Мак-Дональдса. Мне сунули новую тарелку, ложку, вилку, подвинулись, освобождая место у костра.
Очень приятно. Как в прежние, первые дни. Мы шутили и смеялись, разве что песен не пели. А хотелось. Легко и славно на душе. Стыдно своих подозрений.
Потом я, изводя положенные страницы, все улыбался и улыбался, радуясь невесть чему. А просто хорошо. И скоро домой, и вечер теплый, и люди хорошие. Последнему я радовался более всего, безотчетно полагая, что тем самым делаю людей еще лучше, располагаю к себе, такому милому, замечательному Петеньке.
Не одеяло, а спасательный круг. Нет, соломинка, которую лишь в отчаянном положении принимаешь за спасательный круг. Это я о дневнике.
Пишу, чтобы успокоиться. Убить время. И потому еще, что не верю действительности, надеюсь,
Хорош фарс.
Ублаготворенный, довольный донельзя, лег я вчера спать. Еще бы не спать, когда так дружелюбно, ласково вокруг. Перед тем, как привык уже, записал все свои мыслишки в дневник. Пимен — летописец на практике.
Заснул легко и скоро, что в последнее время редкость для меня. И во сне между видениями понял: радовался всему я один, смеялся и шутил тоже я, даже ел. Остальные дружно улыбались моим шуткам, кивали, поддакивали, тянулись к еде, брали куски и жевали их, но нехотя, неискренне, без охоты. Делая вид.
Потом пришел черед кошмаров. Бывают у меня такие сны — многосерийные. Во сне, или сразу по пробуждении помнишь отчетливо всю предысторию, логическую связь, почти (даже без «почти») вторую жизнь, переживаемую во снах, но днем память исчезает, подсовывая какую-то чушь, ересь, нескладуху. Те сны, в которых не поймешь, что истинно, сон или явь, и где та явь?
Затем я проснулся, не зная еще, проснулся, или то тоже сон. Отчетливо помню, обратил внимание на тишину, густую и черную, в которой, казалось, увязли обыкновенные звуки. Лежал, прислушиваясь, не повторится ли подземный стук, интриговал он меня, потом — просто не мог опять уснуть, пока не понял, что не слышу дыхания ребят, храпа, движения. Встрепенулся, попытался сесть, а не смог. Руки, множество рук придавили меня к лежаку, не давая пошевелиться. Опять сплю, подумалось, и то придало сил. Во сне я и пугаюсь больше, но и действую храбрее. Я зашарил вокруг, надеясь, что подвернется под руку пистолет или нож, как то бывает во сне, но наткнулся лишь на тетрадь, эту самую тетрадь с дневником. Свернув ее трубкой, я начал колотить ею вокруг, но никто не ответил ни словом, ни движением. Извернувшись, я вырвался из удерживаемых меня рук, вырвался, на удивление, легко, и выскочил из палатки, безошибочно угадав невидимый в темноте выход.
Отбежав самую малость, я остановился у догоравшего костра, не понимая происходящего. Света, скудного света костра и поднимавшейся луны, хватило. Чтобы рассмотреть. Как из палатки выходят неспешно Камилл, Андрюша, Валька, последним Сергей.
— Чего это вы? — спросил я по глупости.
Никто не ответил.
Они неторопливо стали полукругом и пошли на меня, без улыбок, без шуток, которые я ждал, чтобы обругать их и рассмеяться самому.
— Эй, вы чего, — опять повторил я, не понимая, не желая понять — чего.
В руке по-прежнему оставалась тетрадь. Я хотел бросить ее в приближающегося Камилла, но уж больно это было бы нелепо. Поэтому я просто стоял и ждал. Лишь в последний момент я понял, что происходит что-то неладное, нехорошее — когда увидел бесстрастное лицо-маску, лицо моих кошмаров.
Я отступил на несколько шагов, боясь споткнуться. Еще больше я боялся показаться смешным. Но последний страх исчез, когда я увидел глаза Камилла, глаза, горящие красным огнем. И точно так же горели глаза остальных.