Черничная ведьма, или Все о десертах и любви
Шрифт:
Ну и в пекло тогда это все. Да, я боюсь — и не скрываю этого. Но я все равно пойду вперед — потому что со мной будет Энцо и потому, что еще ни одна ведьма на свете не работала в паре с инквизитором.
Нет. Мы теперь были не ведьма и инквизитор, которых волной жизни прибило друг к другу. Мы были людьми, которые делали общее дело для того, чтобы другие люди не были подопытными кроликами в чужих руках. Вот и все.
Энцо кивнул.
— Да. Завтра. Если выедем с утра, то к обеду уже будем в «Убежище».
— Отлично, — выдохнула я. — Раз так, то тогда незачем
Гвидо понимающе улыбнулся и едва заметно кивнул.
— Я знаю Маруна, — ответил он. — Еще с тех пор, когда он был худой, как спичка. Он все время удивляется тому, как это голем прожил столько лет.
Я улыбнулась и сказала:
— Кажется, я знаю, как это случилось. Просто у этого голема очень доброе сердце.
Гвидо прикрыл глаза — было видно, что мои слова порадовали его.
— Не только доброе сердце, но и опытные руки, — произнес он. — Идемте на кухню, найдем им применение.
Утром мы выехали из Марнахена.
Когда мы с Энцо заняли маленькое купе, и поезд неторопливо покатил от вокзала, я почувствовала, как в животе шевельнулось что-то ледяное. Энцо понял, что у меня на душе — в его взгляде было искреннее сочувствие и понимание.
— Все хотела спросить у тебя, почему ты тогда поднялся на балкон, — сказала я и уточнила: — Когда на меня выпустили свиней в Ханибруке.
Энцо едва заметно улыбнулся краем рта.
— Я думал, она придет посмотреть на твою казнь, — ответил он. — Пытался вычислить ее, с высоты это сделать намного проще.
Рядом с нами стояла небольшая плетеная корзинка для пикника: Гвидо сложил туда черничные кексы нам в дорогу. Он очень старался, запоминал каждое мое слово и движение, а потом, когда уже на рассвете мы закончили стряпать, произнес:
— Песок и глина помнят все, госпожа Эрна. Можете спокойно ехать в это «Убежище», будь оно проклято, я здесь справлюсь.
— Почему вы проклинаете это место? — спросила я. Гвидо поправил бумажную салфетку, которой была прикрыта гора кексов, и ответил:
— Потому что господин Саброра там потерял и сына, и самого себя. Я молчал, не хотел, чтобы он меня расколол, но молчать было больно, — он помедлил и добавил так, словно боялся, что я как-то неправильно его пойму и рассержусь: — Сейчас господин Энцо изменился, и я этому рад. Это потому, что вы с ним, и я очень хотел бы… — он вновь сделал паузу, — чтобы и дальше вы с ним шли вместе.
Я улыбнулась. Осторожно дотронулась до его руки — сухой, теплой, живой.
— Я буду очень этому рада, Гвидо.
— Вот и хорошо, — произнес он с той искренностью, которая отличает просто хорошего слугу от по-настоящему родного человека, и старательно принялся складывать полотенца, давая мне понять, что больше не хочет разговаривать. Ему было грустно снова расставаться с Энцо,
Поезд летел среди полей и виноградников, мимо высоких свечей кипарисов и крошечных белых домиков, рассыпанных в летней зелени. Юг был свежим и чистым, он умылся дождем и встрепенулся, когда вышло солнце, и каждый его кусочек был похож на картину — то, что впереди лежало «Убежище святой Магды», казалось мне уродливым чернильным пятном.
— Что мы будем делать, когда приедем? — спросила я. — Нас встретят?
— Да, — ответил Энцо и объяснил: — Там небольшой поселок, стоянка буквально три минуты. Мне написали, что один из лучших специалистов клиники будет нас встречать.
— Я, кажется, даже знаю, кто это будет, — пробормотала я. — Доктор Марко Трончетти Пелегрини.
Энцо вздохнул. Его лицо сделалось холодным и жестким: тот человек, которого я успела узнать, ушел — скрылся за ледяными инквизиторскими доспехами, спрятал все чувства, закрыл все щели, через которые его могли бы ранить. Передо мной вновь сидел инквизитор, которого когда-то убивали за то, что он ударил Гексенхаммером ведьму и ее девочку.
Почему-то мне сделалось спокойнее. Энцо был неуязвим — значит, и со мной ничего не случится.
— Готов поклясться, именно он работал с Чинцией Фальконе, — произнес Энцо. — Немедленно запрошу ее карту. Конечно, там все исправили сразу же, как только она сбежала, но что-то все же могло уцелеть.
— У них наверняка двойная бухгалтерия, — сказала я. — Одни карты для того, чтобы предъявлять инспекторам и полиции, другие — настоящие, для внутреннего пользования, — я смущенно улыбнулась, вспомнив школьную жизнь, и добавила: — У моего одноклассника так было. Он носил в ранце два дневника. Один подавал для хороших отметок, другой для плохих и для замечаний. Его не сразу разоблачили.
Энцо фыркнул, и броня на мгновение выпустила его настоящего.
— У меня такое тоже было, — признался он. — Отец узнал и выпорол меня так, что я не мог ни сидеть, ни лежать. И запретил вызывать врача — Гвидо втайне сбегал в аптеку, принес мне мазь для заживления ран.
— Никогда бы не подумала, что ты на такое способен, — призналась я. — И это меня радует.
Энцо удивленно поднял левую бровь.
— Радует, что в школе я был мелким мошенником? Это почему же?
— Потому что ты живой, — честно ответила я. — И всегда был живым.
Некоторое время Энцо рассматривал оливковые сады, которые лежали на холмах, а потом негромко сказал:
— Если бы я мог поговорить с отцом, то спросил бы, почему он делал со мной все это. Что случилось в его жизни, раз он счел возможным и правильным затягивать петлю на моей шее.
Я дотронулась до его руки — лицо Энцо дрогнуло, он устало закрыл глаза.
— Возможно, что-то глубоко его ранило, — сказала я. — Возможно, эта рана так и не зажила. Но Энцо, он был взрослым человеком. Врачом. Он мог позволить себе любое лечение. А ты был ребенком, который от него полностью зависел. Ты не мог ничего исправить или изменить, и это не твоя беда, а его.