Черничные Глазки
Шрифт:
Это осталось невыясненным, потому что они вдруг одна за другой взлетели, описали полукруг и сели где-то за деревьями, скрывшись из глаз.
Минуту он постоял, потирая поясницу, расстроенный, запыхавшийся, но всё-таки на всякий случай пошёл туда, куда улетели тетерева, увидел их на новой полянке и опять стал подбираться к ним, обходя по опушке открытое место.
Теперь они, кажется, окончательно решили сфотографироваться как следует. Он подошёл гораздо ближе, чем в первый раз, а они преспокойно сидели и занимались своими делами, закусывали, устраивались поудобнее, сговаривались, наверное, потихоньку,
Самая крупная птица красовалась прямо посередине своей компании, прекрасно освещённая. Замирая от страха, Филипп медленно поднял к глазам аппарат, щёлкнул, всё было в порядке… Он сделал ещё два-три шага вбок, тогда вся группка получалась ещё лучше… Нет, мало, нужно ещё немного правее зайти!
Не отрывая глаз от зеркального изображения птиц в аппарате, он стал заходить всё правее, правее, на ходу ещё раз щёлкнул, ещё шагнул, слегка высунув язык от восторга, что так всё здорово получается, и вдруг почувствовал, что земли у него под ногами нет, а он летит куда-то. Он ещё успел поднять аппарат, чтоб тот не разбился, и тут же его снизу что-то здорово ударило и он вскрикнул от боли в ноге.
Он осмотрел аппарат — тот был цел. Вытер руки о подкладку куртки, осторожно сложил аппарат и только после этого осмотрелся и увидел, что лежит на дне узенького неглубокого овражка, дно которого покрыто камнями, присыпанными снежком.
После такого падения можно было бы хорошенько отряхнуться и идти дальше, если бы не эта боль в левой ноге повыше щиколотки и в икре, как будто кто-то подкрался и ударил его сзади железной палкой. Ему показалось, что там у него что-то оборвалось или сломалось. Внимательно ощупав ногу, он решил, что там как будто всё более или менее цело, и попробовал встать, но только вскрикнул и сел обратно на землю.
Что же это такое? Как быть? Он стал раздумывать, сидя среди камней на дне овражка. Герои приключений в девственных джунглях в таких случаях обычно быстро находят выход. Они туго перебинтовывают ногу случайно оказавшимся в кармане бинтом и, прихрамывая, добираются до дому… Но у Филиппа в кармане случайно не оказалось бинта. Правда, был ещё проверенный способ: разорвать на ровные полосы рубашку, туго перебинтовать ею… и так далее. Но Филипп сидел в снегу, в воздухе было морозно и снимать рубашку ему почему-то не хотелось…
Конечно, был ещё очень простой способ: подобрать или срезать с дерева крепкую ветку с удобной развилкой на одном конце и, опираясь на неё, как на костыль, бодро припрыгивая, продолжить путешествие.
Это самый лучший совет, но только для тех, у кого под рукой есть подходящая ветка и небольшой топорик.
Филипп кое-как поднялся, опираясь на одну левую ногу, и, стиснув зубы и похныкивая, кое-как переступая, проковылял вдоль овражка туда, где края становились пониже, и выбрался на ровную землю.
Хватаясь за ветки, от дерева к дереву он двинулся в обратный путь к просеке. Нога болела всё сильнее, ему стало казаться, что он идёт уже много часов, и он решил идти лучше напрямик через чащу к лесу.
И не было ничего удивительного в том, что с ним случилось то, что случается со всеми неопытными (а иногда и с очень опытными) людьми, которые пытаются сократить себе путь, пробираясь по незнакомому лесу напрямик.
Он шёл и
Нога дёргала, горела и требовала, чтобы он перестал её мучить ходьбой, сел и не двигался. Идти к берегу нужно было обязательно. Филипп это знал, а нога и слышать об этом не желала.
«Не могу! Умираю! Не желаю!» — вопила нога и дёргала такой болью, что отдавалось во всём теле.
— Иди! Терпи! — старался переспорить ногу Филипп. — Иди, проклятая! Надо!
Наконец, выбившись из сил, они договорились о маленьком перемирии. Он присел на поваленное дерево и удобно уложил ногу. Она стала гореть и дёргать чуть потише. В ушах у него звенело, он тяжело дышал и не сразу понял, что возникло где-то вдалеке, потянулось в воздухе и отдалось эхом. Потом эхо повторилось, он затаил дыхание и понял, что это пароходный гудок. Наверное, это «Малявин» даёт сигнал, что подходит к пристани.
И тут Филипп в первый раз похолодел от испуга: он опоздает выйти к берегу! Но самое обидное, непростительное было то, что по звуку он определил, что всё время с такими мучениями ковылял в сторону от реки, понемногу удаляясь от берега, — все его усилия были напрасны.
Даже нога, кажется, перепугалась или он сам перестал на неё обращать внимание: быстро встал и заковылял к берегу… Он даже попробовал побежать, упал и пополз на четвереньках под низкими ветками ёлок, потом снова встал и, стиснув зубы, заковылял со всей поспешностью, но так медленно!..
Довольно долгое время спустя снова раздался гудок, казалось, уже где-то совсем недалеко. Он переждал, пока гудок кончится, и изо всех сил закричал что-то вроде: «Ого-го-го! Подождите-е!..» И опять, спотыкаясь, вприпрыжку, хватаясь за стволы и ветки, бросился дальше. Минутами ему представлялось, что мчится сквозь лес так, что только ветки трещат, а иногда, что он вовсе не двигается с места. Казалось, что гудок только что замолк, а потом возникла мысль, что гудок был вроде вчера.
Наконец он заметил, что деревья стали как будто редеть, и скоро увидел реку. Он сел и сполз под откос к самому берегу, едва замечая, что солнце уже село и над рекой стоят светлые фиолетовые сумерки. Знакомые мостки причала были на своём месте: начинались на берегу и обрывались над рекой. Баржи-пристани у мостков не было. Только далеко у заворота реки, еле различимые в сумерках, расплывались очертания парохода, тащившего за собой на буксире баржу, и мерцал огонёк на корме.
Конечно, оттуда никто не мог увидеть где-то далеко позади маленького человечка на пустынном берегу. Сам человечек это прекрасно понял. Он опустился прямо на землю и чуть не заплакал от досады, от страха и обиды, что всё так глупо получилось. Самое обидное было то, что совершенно некого было винить, кроме тетерева, на которого он смотрел. А если разобраться, то и тетерев не очень-то виноват что сидел на ветке… А когда человеку некого винить, ему всё делается ещё вдвое обиднее. Теперь, когда он перестал спорить и ругаться со своей больной ногой, ему стало её очень жалко и от этого ему стало ещё горше.