Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)
Шрифт:
Слепцов не позволил ему видеться с братом, а предложил написать записку.
Заикин написал:
«Любезный брат Феденька! Я знаю, что Павел Пушкин показал тебе место, где он зарыл бумаги. Я, чтобы спасти его, вызвался найти их и, быв обманут жестоко, погибаю совершенно. Тотчас по получении сей записки покажи сие место Николаю Сергеевичу Слепцову. Как ты невинен, то тебе бояться нечего, ибо ты будешь иметь дело с человеком благородным, моим приятелем. Прощай, будь здоров и от боязни не упорствуй, ибо тебе бояться нечего, а меня спасешь. Помни, что упорство твое погубит меня и Пушкиных, ибо я должен буду показать на них. Любящий тебя брат
Феденька Заикин, покраснев, смотрел на Слепцова; Слепцов с видом чистосердечия ласково смотрел на него.
Они пошли вместе.
Слепцов шутил, брал Феденьку за плечи. Феденька развеселился и, придя к канаве, ткнул ногой рядом с тем местом, где уже копали ночью, — только не на дне канавы, а по склону.
Слепцов представил донесение с изложением всех обстоятельств. Он рассчитывал получить награду.
Через несколько дней, на основании донесения Слепцова, в Пермский пехотный полк прибыла бумага, в которой было сказано: «Подпрапорщика Заикина, как ведавшего о месте хранения бумаг, взять под арест и содержать под караулом».
Между тем «Русская правда», вырытая из земли, совершала путь на север. 20 февраля она была вручена генералу Чернышеву.
«Бедный Замбони» посылал Матвею в крепость цветы.
От мачехи, Прасковьи Васильевны, Матвей получил Евангелие с двумя восковыми пятнами на темном сафьяне. На полях книги он делал заметки.
«20 января 1826 года. Сердце мое истерзано. У меня хватает сил перенести эти страдания. Как вы добры, дорогая маменька! Сколько воспоминаний возбудили во мне эти два восковых пятна: круглый стол в Хомутце, наше вечернее чтение. Все это кончено для меня. Ничего нет больше, кроме этих каменных стен!
Стихи Жильбера:
Несчастный гость на жизненном пиру, Я жил лишь день — и умираю. И над моей могилой, как умру, Никто слезы не выронит, я знаю. Вам, зелень нив, зовущий мрак лесов И высь небес, души очарованье. Семьи людской лазоревый покров, — В последний раз я шлю свое прощанье!15 февраля. Я смотрю, как печально горит моя свеча, и представляю себе, что это пламя жизни. Вспышка — и потом ничего. Ипполит верил, что наша судьба когда-нибудь отзовется. Я не могу в это верить. Что такое жизнь, чтобы стоило ее оплакивать? Взойдет солнце, зайдет солнце, час бежит за часом. То, что приносит один, то отнимает другой. Отдых и труд, радость и скорбь — и только мгновения мечты!
3 марта. Среди вещей, присланных мне отцом, как порадовали меня его карманные кружевные платки, как я их помню! Сегодня солнечный день, я это вижу из своего каземата. Хороший день приносит мне какое-то счастье — я тогда верю только в доброе. Как прекрасна весна в саду в Хомутце во время цветения плодовых деревьев! Если б судьбе так было угодно, я удалился бы в деревню и отдался бы садоводству. Я убежден, что сделался бы отличным садоводом.
Брат Ипполит скончался 3 января 1826 года, в воскресенье, в два часа пополудни, похоронен в деревне Трилесы, Киевской губернии.
Брат Матюша (тут было пропущено место для цифры) — марта 1826 года.
Брат Сережа…»
Тут остался пробел. Матвей не смел
В камеру Сергея пришел безносый плац-майор Подушкин и с приятной улыбкой, коверкавшей его безносое лицо, пригласил Сергея следовать за ним в дом коменданта.
Там в одной из комнат его ждал отец, Иван Матвеевич.
Старый поэт горько зарыдал, увидя Сергея, обросшего бородой, в изорванном сюртуке, на котором оставались еще следы крови.
— Сережа… Сережа… — лепетал Иван Матвеевич, утирая кружевным платочком лившиеся из-под больших круглых очков слезы. — В каком ты виде, Сережа! Ты бы мне написал, как Матюша. Я бы прислал тебе… прислал все, что нужно…
Он захлебывался слезами.
— Не беспокойся, папа, — кротко отвечал Сергей, указывая на свой сюртук. — Мне этого хватит.
Иван Матвеевич не мог больше произнести ни одного слова. Он беспомощно рыдал, прижимаясь к плечу своего сына.
Следственная комиссия, закончив дело, передала его в верховный уголовный суд. Это было в начале июля 1826 года.
В первом часу дня 12 июля Матвея повели в дом коменданта. Плац-майор Подушкин объяснил ему, что будут читать сентенцию верховного уголовного суда.
В проходной комнате, где очутился Матвей, было пять человек. Матвей увидел Никиту Муравьева и Трубецкого. Никита был спокоен и равнодушен. А Трубецкого едва можно было узнать — так он изменился: мертвенно-бледное лицо, глубоко запавшие глаза, страшная худоба. Он едва держался на ногах.
В стороне от других стоял человек во фраке, с острыми, пронизывающими глазами, с густой щетиной на щеках и подбородке и с неровным лбом. Его лоб что-то напомнил Матвею. Это был Якушкин, которого Матвей не видел уже много лет. Матвей обнял его со слезами на глазах.
Внимание Матвея привлек один из присутствовавших — длинный, худой человек в рваном тулупе и высоких теплых сапогах. Лицо его заросло волосами. Он стоял сгорбившись и как-то странно взмахивал руками, как бы рассуждая с самим собой.
— Кюхельбекер, поэт, — сказал Якушкин Матвею. — Он бежал и был пойман в Варшаве.
С Кюхельбекером, улыбаясь, говорил о чем-то красивый офицер в адъютантском мундире.
Это был писатель Александр Бестужев, издававший вместе с поэтом Рылеевым альманах «Полярная Звезда» [57]
57
Александр Бестужев впоследствии прославился под именем Марлинского.
Через ряд пустых комнат всех шестерых повели в зал, где собрался верховный уголовный суд в полном составе.
За красными столами, поставленными «покоем» [58] , сидели митрополиты, архиереи, генералы и члены Государственного совета. Для всех не хватало места, так что сенаторы стояли сзади.
Церемонией распоряжался министр юстиции князь Лобанов-Ростовский — высокий старик в расшитом мундире, весь обвешанный орденами и лентами. Он суетился, хлопотливо подбегал к арестантам и успокоился только тогда, когда выстроил их как следует, в ряд.
58
В виде буквы «П: