Чернила неслучившегося детства
Шрифт:
Мы водимся как раз втроем. Я, владелец ручки и еще один. И я ее краду. Владелец, исключая заподозрить меня, подозревает третьего. А я покражу никому не показываю и, конечно, ею не пишу, зная, что, стоит вкрутить в нее домодельную жижу, механизм умрет, а золотое перо с исподу забьется черным и липким.
Владелец не спит ночей. Он с ума сходит - вдруг, кто украл, не знает, какие нужны чернила!
Я тоже не сплю ночей. Любуюсь. Разглядываю ее. Но украдкой. Я ее всегда разглядываю. Даже сейчас нет-нет разгляжу в прошлой жизни. Она же была счастьем, какое потом никогда уже не случилось, не приключилось и не произошло!..
Мать владельца отправляется к матери заподозренного, но тот самописку не
Ладно! Пусть не отдает, пусть хотя бы применяет правильные чернила! Обездоленный владелец на протяжении нашего с ним детства торопится предостеречь кого может насчет неправильного заполнения. Встанет, помню, и, ни к кому прямо не обращаясь, оповещает: мол, в заграничные ручки не полагаются ни в коем случае из порошка! Наберете не те - и всё!
Даже сейчас, наверно, он все еще озабочен давней маетой, и при мысли, что кто-то запорет ручку мерзким наполнением, у него падает сердце. Так что, если ему попадется этот рассказ, пускай узнает, что истинный вор - я и что я в нее вообще ничего не набирал, и она, перламутровая его самописка, сохраняемая в тайном месте, непонятным образом исчезла, словно ускользнула, беглянка, порадеть о правильной чернильной беременности...
– Научить бы тебя чему-нибудь главному... Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж - слыхал такое?
– А то! У меня много чего записано. "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан", "кто и шутя и скоро пожелает, пи узнать число уж знает", "лучше умереть стоя, чем жить на коленях", "любовь - это роза, окруженная шипами"... Таких, кто главному учит, у нас нету...
– А брат?
– Бра-а-ат! Как скажу, что брату скажу, они сразу бежать...
Брата я знал. Сам еще юноша, он, не раздумывая, бросался на его защиту. А ведь выйди он против этих чернеющих на снегу... Боже мой!..
– У них ремни, и свинец в пряжках.
– Ужас! Но где же учителя?
– Домой пошли. Они не вмешиваются. Они женщины...
– Гляди! Расступились! Понятно! Дровни едут. И хворост, и пегонький конь.
– Конь?! Кляча это. Вчера такая у почты навернулась. Ну, дядек ее колошматил! И дрыной, и под живот! Чтоб встала.
– Знаю. Видел. Читал. Неоднократно описано.
...С упавшими запряженными в сани лошадьми вообще не ясно, что на снеговой дороге делать.
То есть мне ясно, что ничего поделать нельзя.
На белеющем меж сугробов пустом и узком пути сплошь ледяные желваки, разъезженные снежные колеины, меж которых смерзшиеся из зернистого снега гребни, а кое-где залосненные полозьями места. Во все это вмерзли или клоки сена, или какая-нибудь рванина, или лошадиный же навоз. Булыжник, хотя и в ледяной скорлупе, тоже виднеется.
И вот санный полоз попадает на нескользкое сено или на что-то еще, тоже нескользкое, и копыто заиндевелой лошади, какое-то ее копыто с болтающейся плохой подковой соскальзывает с ледяного желвака, который твердости базальта. Подкова отскакивает, сани скособочиваются в одну сторону, лошадь в другую! И в оглоблях, постромках, во всей упряжи валится на бок. Главный ужас события - оглобли. Вернее, та, которая над лошадью, потому что на второй она лежит и тяжело дышит, имея в глазах выглядывающую из-за ближнего столба смерть с татарскими глазницами. Верхняя эта оглобля бывает расположена по-разному, и уточнять ее положение нет смысла. Скажем только, что лошадь или зажата перекошенными этими жердинами, или шея ее притиснута дугой, верней, дуга жмет на хомут, а хомут не дает шее, а значит, и лошадиной голове сдвинуться.
Вникнем же в событие. Распрячь лошадь, дабы освободить ее движения, невозможно. Это бесспорно. Поднять с чьей-либо помощью - тоже никак.
Устроить над лошадью народное подъемное приспособление из двух пересекающихся в виде андреевского креста или славянской буквы "херъ" оглобель с перекинутыми через их перекрестье вожжами, чтобы, соборно ухнув, хоть на чуть-чуть приподнять конягу, в нашем случае невозможно, ибо вторая оглобля - под лошадью, а даже будь она свободна, в подснежный булыжник ничего не вколотишь, да и нечем, да и на что влезать для высокого такого вколачивания?
Собравшийся народ, будь его хоть сколько, тоже лошадь не поставит. Да еще в перепутанной упряжи и оглоблях, раскорячившихся, как соскочившие троллебуйсные штанги (но это образ из других обстоятельств. Забудем его. Никаких тут штанг ни в воображении, ни в наличии быть не может).
Можно, конечно, оглобли и дугу перепилить, постромки, где выйдет, распутать, где нет - разрезать. И что дальше? К тому же - это портить добро и абсолютная фантазия.
Словом, гужевой народ в таковых обстоятельствах всегда озадачивался, а писателей рвущая душу сцена, наоборот, занимала, - поскольку у милосердия получался разнотык с безвыходностью и необходимостью. Как родовые, например, муки.
Впервые запрягши коня, люди обрекли себя на эту нравственную одноходовку, ибо не в силах человеческих что-либо поделать с упавшей лошадью. Нужна все равно лошадиная сила.
Ну хорошо! Возница, матерясь, обошел свою беду с морды и потянул за поводья. Это как мертвому припарки. Лошадь пытается тянуть за поводьями шею, но сделать это не может, потому что у одного глаза - хомут, дуга, ледяной желвак, а в другом маячит татарская смерть.
И остается - бить. Но не просто, а так, чтобы конь от боли обезумел. Кнутом по глазам, сапогами под пах, дубиной по ребрам, по морде, по каждому мордину месту, и если ты возница - то есть зимой бесчувственная тварь, то стань бесчувственным тысячекратно, обнаружь в себе дурь и злобу крепостных предтеч, заплачь дымными слезами тятиной курной избы, исплюйся ненавистью двуперстников-страстотерпцев, бей, как налима ради печенки мучают, как хлеб молотишь или как бабы щепетильно мелким крестом вышивают, и, не слабея в ударах, а, наоборот, зверея, десятерея, хренея, подливая кровь к глазам, сломав об лошажью морду кнутовище, отчего зверея еще больше, - бей ее! И уж совсем сатанея, что спичек вот нету - тряпку каку поджечь и под хвост ей сунуть, бей, блядь такую, бей паскудину такую, бей, мужик, понял! Чего запыхался?..
А в белое декабрьское небо глядит конёв глаз, и для убедительности "глаз" этот заимствован автором у самого Достоевского
Конёв глаз. Конь лежа дергается и размахивает горизонтальными ногами, чтобы хоть за что-то зацепиться. Однако вспомнимте помянутое в отчаянии упомянутым писателем словечко "садче!". Оно же - единственный шанс. Лошадь ведь не понимает, что нужно самой исхитриться встать, а разлеглась и татарскую смерть ждет, и сейчас ищет увернуться от боли, и сперва колотит горизонтальными ногами, рвется - но оглобли же! но дуга же! - вот она и машет, но задевает ногами только наледи, и когда ты уже озверел так, что страшней боли никому знать не доводилось, производит какой-то неописуемый рывок, кости у ней хруснут, оглобли хруснут, чегой-то еще хруснет, а ты вдесятеро сильней, мужик! А все кто есть, в том числе кроме Достоевского, советуют: "Садче! Садче ее! - подзадоривают. - Садче!" И ты - садче. И она как вздернется - и встала. И стоит, дрожит, мелко дрожит всей кожей, лошадушка. А ты орешь: "Я те разлеживаюсь, што ли? Я што, катаюся только? Я штоль, по-твоему, валенок ебу?!"