Чернила неслучившегося детства
Шрифт:
И тихо пошла, и пожалуйста вам! То есть - и дровни, и хворост, и пегонький конь.
И другого способа нет. И помощи нет ниоткуда. И то, что оно только так может происходить, - мое открытие. Верней, народный, накопленный с развитием бытовой культуры опыт. Но осмыслил, то есть собрал воедино и что к чему дотумкал, - я первый! Так что не присосеживайтесь, а станете писать исследования, обязательна соответствующая ссылка.
– Послушай, разве лежачего бьют?
– У нас - нет. Людей - нет.
– Гляди! Это не Глухоня там?
– Всё знаете! И про
Конечно, шпион! И чего только не нашпионил! Скажем, черные пеньки. Это ведь как поглядеть! Их же можно полагать и оравой деревенского народу, сошедшегося к каменной школе просить у земских учителок еды, чтобы покушать. Ведь тот же Глухоня, когда раздают баранки или стеклянные конфеты, или вместо стеклянных конфет витамины, все время что-нибудь у кого-нибудь клянчит. Голод же вечный. Дай бараночки! Дай витаминчика! Дай куснуть!
Ужасно охота сладкого. Хоть сахару кусок. Но сладкого нету. Совсем нету. Месяцами нету. Годами нет. Столетьями нет. Поэтому идешь в аптеку и покупаешь коробок витамина. За копейки. Не "В" - он какой-то вонючий. Даже изводясь по сладкому, его не поешь. А вот витамина Д (зелененькие такие шарики) можно съесть хоть коробку. Потом, правда, почему-то болит голова (я, например, долго не понимал, чего это она болит). Кстати, не на витаминчики ли выменяна самописка, которая в начале? И почему все-таки клянчил не я, а они?
– Полушай, ведь могут ждать не тебя!
– Могут...
– Почему ж ты решил, что - тебя?
– Чтоб не ошибиться.
– Опять на ладони поплевываешь?
– Сохнут...
– Витаминов не хватает... Тебя уже били?
– Не-е... Только портфелем по голове.
– Повезло.
– Я лавировал...
– И вылавировал?
– Во, скороговорочка! Знаете ее?
– Конечно! Все твои плюс которые сам узнал. Одну, венецианскую, даже сочинил. Гольдони в гондоле. Трех раз не скажешь. Гольдони - это писатель...
– Знаю! Я его, когда в знаменитых людей играем, всегда пишу. Горький, Гастелло, Геловани, Геббельс...
– Геббельс не считается: он фашист.
– Считается-считается! Знаменитый же! Гольдони в гондоле? Гольдони в гольдоне... Гондоли в гольдоле (оговаривается и тихонько хихикает)... Ух мы их надуваем! У кого от отцов остались, кто под окошками находит...
...Про этого совсем теперь неразличимого во тьме мальчишку я знаю много, хотя, честно говоря, не так чтобы очень. Знаю, например, что он утирает рукавом нос и рукав от этого залоснился, что не решается вылезти утром из-под одеяла, потому что от утра осталось только название - на самом деле оно декабрьская ночь. И когда в комнате замерзла вода в стакане, из-под одеяла не вылезают. И он врет, что болит сердце. И мать верит. И его освобождают от физкультуры. А все потому, что глумится учитель, хотя ты всего-навсего боишься навернуться с брусьев. И получается замкнутый круг. И ты начинаешь бояться упасть со всего. И никак не поверишь в себя, в свою ловкость и свои мышцы, а они могли бы получиться красивые
Да. Я кое-что про него знаю...
– Шпион вы, что ли?
– Я тут жил.
– Когда это вы тут жили?
– Как тебе сказать... Я сейчас тут жил.
– Чудно! Вас что - брат прислал?
– Хочешь, провожу...
– Не надо. Вам некогда...
– Мама с ума сходить будет ...
– Не будет... Она надомница...
– Значит, остаешься. Так и должно быть...
– Я художественным свистом умею свистеть.
– "Танго соловья", наверно?.. Ну-ка я еще гляну...
– Стоят?
– Как пеньки на косогоре...
– Позорники они!
Мне, своевольному автору, охота сказать, скажем, вот что (я ведь могу повернуть куда хочу, например, что эти чудовищные дети ждут не его, а одного дурачка с Шестого проезда, а тот сидит сейчас в угольной яме, и холодно ему там жуть как):
– Слушай, мальчик! Это ждут не тебя. На этот раз не тебя. Я знаю точно. Но ты все равно сиди, пока им не надоест. Они вот-вот жрать захотят и отвалят воровать по марфинским коровникам брюкву...Тогда пойдешь вон по той дороге. Запомни - вон по той... А я...
А чего я?
А я взял и все написал.
Считайте, что перед вами написанное сперва старой, которая была вначале, обмотанной нитками самопиской, а потом краденой, которая исчезла тяжелеть чернилами от другого.
Про чернила же назойливо твердилось, чтобы снова запропасть в декабрьские военные сумерки, которые по-прежнему напускают и напускают свои помрачения в перемороженный воздух, покамест время умывает свои зачернильненные руки и во тьму декабрей сходит с них еще малость темноты.
На моих же чего только нет! И "Вова" по букве на каждом пальце поставлено (но это, конечно, если имя мне "Вова"), и неотвязные по причине возраста женские лохматки нарисованы, и якорьки, и кинжалы, и мелко-мелко записаны исключения русской грамматики - стеклянный, оловянный, деревянный, - и даже настоящая синяя метка есть. Это когда меня ткнули "восемьдесят шестым" в самодельных чернилах.
Что ж! Отрывочно и сбивчиво, но все написано. Про то, что было. Хотя на самом деле было совсем не так. Было хуже.
Касательно же войны, замечу тем не менее, что она припасла множество всяких удач и радостных сюрпризов - обменяешь у солдата на чернильный карандаш водяной студебеккеровский насос, отменят маскировку, ни с того ни с сего дадут свет, отменят карточки. А возьмем американскую тушонку? А сгущенку? А покажут "Джордж из Динки-джаза"!
И между прочим, сочиненное здорово укладывается в традицию. Вспомним "а был ли мальчик-то?.." или "вот бегает дворовый мальчик...", или же "а мальчик был мальчик, живой, настоящий...", или, наоборот, "мальчики кровавые в глазах...", и совсем уж - "дитя окровавленное встает!..", и, конечно, "что с тобою, мой миленький мальчик?".