Ребенок стоял на паркетном полу,а зимнее солнце февральского дняв балконное било стекло.И он,непонятною силой влеком,на солнечный блик осторожно ступили сделал еще один шаг.Ребенок, открыв удивленно глаза,босыми ступнями несмело ступалпо теплым паркетным брускам,а зимнее солнце февральского дня,подобно шуршанью осенней листвы,бесшумно текло перед ним.Ребенок шел по полу, как по воде,и в стороны руки свои разводил,и хлопал в ладони, и пел —да, что-то он пел, этот юный дикарь,в невнятном языческом пенье своемто У повторяя, то А.Дикарь? – но скорее, как юный пророк,язычник? – нет, юный апостол босойв рубахе почти что до пят,так шел он, неведомой силой влеком,как
будто бы слышал все время вдаликакой-то настойчивый зов.Ребенок шел по полу, как по воде,прощался со мной, уходил от меняв такую безумную даль,куда мне не только вовек не дойти,но даже и глазом одним заглянутьуже никогда не дано.
«Так дни неслись, так быстро время мчалось…»
Так дни неслись, так быстро время мчалось,что нам не удавалось наблюдать,как листья блекли, и не замечалось,как успевали листья облетать,как вновь они раскрыться успевали,и, с дождиком сойдясь накоротке,цвела сирень, и сливы поспевали,и дыни золотились на лотке,и небо постепенно прояснялось,и как-то утром, выглянув в окно,спохватывались вдруг, и выяснялось,что снег лежит на улице давно,что искрится за ближней подворотней,как елочные хрупкие шары,не прошлогодний снег, а новогодний,в накрапах мандаринной кожуры,и дети уже возятся с санями,и не вчера ли выстроенный домвесь заселен и светится огнями…Но все это заметилось потом,когда у нас вовсю сверкала елка,и мы, почти совсем уже без сил,сидели за столом, и кто-то долгоза тостом новый тост произносили говорил, что можно жить без боли,и есть к тому достойные пути,чтоб день начать – как будто выйти в поле,и жизнь прожить – как поле перейти.
«Катя, Катя, Катерина…»
Катя, Катя, Катерина,в сердце, в памяти,в душе нарисована картина,не сотрешь ее уже.Кантилена, Каталина,слов бесчисленная рать.Все труднее, Катерина,стало рифму подбирать.Голова моя туманна,рифма скоро ли придет.А уже приходит Анна,Анна в комнату идет.А уже приходит Ольга,и подхватывает ихэлегическая полька,парный танец на троих.Парный танец на два счета,или на три – наплевать.Нет причины, нет расчетанам сегодня унывать.Елка, праздник, именины,день рожденья, Новый год.Ольги, Анны, Катериныбесконечный хоровод.Месяц, тоненькая долька,из окна глядит на нас…Катерина, Анна, Ольгазасыпают в этот час.Но за реки и поляны,через горы и леса,Катерины, Ольги, Аннывсё несутся голоса.
«Настежь ворота, не заперта дверь…»
Настежь ворота, не заперта дверь.Где же ты, бедная гостья моя?Жду тебя здесь, в этом доме чужом,в доме на Клязьме.Первые листья, десятый апрель.Вспомни, какое сегодня число.Как меня, боже, сюда занесло,в эту обитель?Парус изодран, и мачту снесло.Кренится лодка, разбито весло.Что же, случается, – не повезлолодочке нашей.Где наши гости? Не будет гостей.Где наши чаши? Не будет вина.Да не посетуй, что будешь однагостьей моею.Я ведь и сам буду гостем твоим.Будем с тобой друг у друга гостить.Все-таки грех нам с тобою груститьв этом апреле.Чем одарю тебя? В темном борулистьев зеленых тебе наберу —пусть они тоже у нас на пирубудут гостями.Первые листья, десятый апрель.Мы еще вспомним когда-то о нем,в пору иную и в месте ином —там, за лесами, —только б он выстоял, жив и здоров,все наши горести переборов,дом Катерины, отеческий кровАнны и Ольги.
«Сперва вдали едва гремело…»
Сперва вдали едва гремело,а после все заволокло,и капли первые несмелозабарабанили в стекло.И вот в саду раскаты грома,и сонно ясени скрипят…Пусть дождь идет, пока мы домаи наши дети сладко спят,пока скамейки опустели,и черен двор и нелюдим,и мы лежим уже в постелии в темень черную глядим,пока мы глаз не закрываеми смотрим в теменьи покамы уплываем, уплываемтуда, где гром и облака,и наши
звезды нас венчаюти нам расстаться не дают,и наши ветры нас качают,и наши грозы нам поют,и обнимает нас истома,и мир дремотою объят…Пусть дождь идет,пока мы домаи наши дети сладко спят,пока внизу,меж деревами,гремят и рушатся мирыи сокрушенно головамикачают желтые шары.
«Как мой дом опустел, все уехали, дом обезлюдел…»
Как мой дом опустел, все уехали, дом обезлюдел,в нем так неуютно теперьнепривычно и странноНынче спать лягу рано, и буду лежать неподвижнои слушать, как тикают стрелкии медленно падают капли из крана.Удивительно, как изменяются вещи,то вдруг совершенно ненужными нам становясь,то, напротив,глядишь —и дороже тебе, и нужнее,и другое совсем обретают значенье и вес,будто ты их увидел впервые,и вот уже смотришь нежнее.Стол и стул, и кровать, полотенце и кружка, часыи все прочие вещисегодня другого исполнены смыслаи стали иными, чем прежде.Выразительный жест одиночества вдруг проступаетотчетливов этой недвижно висящей на стулезабытой одежде.Подойдешь и поправишь, погладишь рукою,на краешек стула присядешь,устав от пустого шатанья.Словно это не дом, а вокзал или зал ожиданья,где нет никого,лишь одни ожиданья,одни ожиданья.И уносится ветром попутным куда-то все дальшелетящее мимотранзитное облачко дыма,и проносятся мимо мои поезда, все проносятся мимо,проносятся мимо.
«Откуда я – где жил я и где рос?…»
Откуда я – где жил я и где рос?В каких местах? Неведомо. Вопрос.Так много мест, где рос я и где жил,и новосел тех мест, и старожил,где я и жил, и рос, и вырастал,как вырастает ветка и кристалл,и становился старше, и старел…Мой отчий дом в огне войны сгорел.Кочевником, кочующим в седле,всю жизнь меня мотало по земле.И я в себе своею жизнью всейсоединил Дунай и Енисей.И от Днепра, от тех высоких круч,до сей поры храню заветный ключ.И берега больших сибирских рек —мой отчий дом и мой родимый брег.Откуда ж я? И верится с трудом,что все это я в сердце уместил.И там моя земля, и там мой дом,и там я тоже жил, а не гостил…Когда уйду, глаза смежив навек,предай меня, мой друг, земле сыройтам, где-нибудь в пространстве этих рек,в пространстве меж Днепром и Ангарой.
Строки из записной книжки
«…Я видел перед собой Константинополь, а в Персидском и Константинопольском море увидел множество кораблей и войска, двигавшиеся взад и вперед. И представлялось мне, глядя на Константинополь, будто там едва три дома, а люди величиной с вершок. Смотрел я туда и сюда, на восход и на поддень, к закату и пол ночи, и если в одном месте шел дождь, то в другом гремела гроза, здесь падал град, в другом была хорошая погода…»
* * *
«…самая малая звезда на небе, что нам снизу едва ли покажется с большую восковую свечку, на самом деле больше, чем целое княжество. И это действительно, и я сам это видел…»
* * *
«В том, что происходит со звездами, когда они светят и падают на землю, нет ничего необыкновенного, это бывает каждую ночь. Когда мы замечаем вспышки или искры, это знак, что со звезд падают капли, и капли эти вязкие и зеленовато-черные…»
* * *
«Облака же на небе движутся с такой силой с востока на запад, что звезды, луна и солнце вовлечены в это движение. И хотя мне казалось, что солнце у нас величиной едва ли с днище от бочонка, на самом же деле оно больше всей земли, так что я не мог видеть, где оно кончается…»
* * *
«Он не отрицал, а открыто заявлял, что имя его Фауст, и, расписываясь, прибавлял – «философ философов»».
Филипп Бегарди
И все же ты – лишь Фауст, человек!
«Нет, не бог всемогущий…»
Нет, не бог всемогущий, всего только маленькийслабый божок,сотворил я Вселенную в три деревца,в три рождественских елочки хрупких,чтоб ныне,как скряга,над веточкой каждой трястись,над иголочкой каждой.Три рождественских елочки, три одиноких тростинки,три тонких травинкивсего-то и есть у меня,вот затем и трясусь,как скупой над своим сундуком,над травинкою каждой.Три травинки, три легких снежинки лежатна ладони моей,три снежинки всего и богатства,три звездочки зябких.Три снежинки, три звездочки зябких, три зыбкихнадежды мои,осторожно пускаю с ладони,и вот уже тает ладонь моя,воску подобно.Так стою, как свеча среди поля.И только три звездочки зябких.Три зыбких надежды мои.Три звезды Вифлеемских.