Черное безмолвие
Шрифт:
Он отрицательно мотает головой, а затем, подумав, все же кивает.
— Я видел, как вы это делаете. Справлюсь.
Умный бомбодел, черт его дери.
— Молодец. Ну, я пошла.
— А оружие? — спрашивает он, хватая меня за рукав, — Вам, ведь, нужно оружие! И защитный костюм! Там, ведь, рентген пятнадцать!
Я смеюсь, абсолютно искренне и радостно. Он слышал лишь легенды о бегунах, но абсолютно не представляет, какие они в реальности.
— Костюм, милый мой, это для тебя! — говорю я, кивая назад, где за сиденьями скрывается увесистый мешок, — На всякий случай. А мне он даже вреден. А оружие… тебе оно нужнее, чем мне, а второго пистолета у меня нет. Ничего, добуду снаружи, если этот тип окажется не один, или рискнет напасть.
Я рывком распахиваю дверь, и в кабину тут же врывается волна холодного воздуха, приносящая с собой рой маленьких снежинок.
Уже много позже, лет через пятнадцать после тех памятных снежинок на моем языке, я узнала и другую песенку:
В глубокой шахте, который год,Таится чудище — змей!Стальные нервы, стальная плоть,Стальная хватка когтей.Он копит силы, лениво ждет,Направив в небо радар.Одна ошибка, случайный взлет,И неизбежен удар!А еще десять лет спустя я узнала, что удар и в самом деле неизбежен. Был ли взлет первой ядерной ракеты случайным — я не знаю, но песня сбылась на все сто…
Все, во что ты навеки влюбленУничтожит разом,Тысячеглавый убийца-дракон.Должен быть повержен он…Я встряхиваю головой, отгоняя навязчивые строки и воспоминания из детства. Что со мной? Уж не вздумала ли вся жизнь промелькнуть перед моими глазами, словно перед… Нет, не стоит упоминать ее имя, не то накличешь беду. В конце концов, быть может это всего лишь заблудившийся человек, отбившийся от своей колонны, или пришедший из бункера. Да и вообще, не из таких передряг выбиралась. Вспомнить, хотя бы, ту же бойню в «тройке», или то, как в лесу, на охоте, на меня напала стая волков…. Справимся.
Поддавшись внезапному порыву я вытягиваю вперед руку и, поймав на нее несколько снежинок, отправляю их в рот, наслаждаясь легким холодком, поселившимся на языке.
Оборачиваю, чтобы последний раз взглянуть на моего Бомбодела. Моя задача — доставить его на завод, и я сделаю это, даже если придется лечь здесь костьми. И пускай Сырецкий сколько его душе угодно уверяет меня, что жизнь бегуна бесценна, и я не имею права рисковать собой. Жизнь — моя, и мне решать, что с ней делать. Сейчас я хочу спасти этого паренька. Спасти любой ценой. А вдруг правда он будет тем, или одним из тех, кто прекратит войну? Или вдруг он сумеет пережить ее, и настрогает пяток маленьких, здоровеньких детей, без третьего глаза и пятой конечности? Для меня дети — это что-то из области фантастики. У меня есть Коля, и слава Богу, что я родила его до войны. Теперь с полной уверенностью можно говорить, что родить нормального ребенка мне не светит.… Пусть радиация и не убивает нас, бегунов, по крайней мере так, как обычных людей, но все же оказывает определенное действие на организм. И мутаций в нашем роду будет несравненно больше, чем в роду обычного человека. В тысячи раз больше!
— Удачи, Антон. — говорю я. — И да поможет тебе Бог.
— И да поможет вам Бог. — словно эхо откликается он. Вера — вот единственное, что
Я спрыгиваю на снег, захлопнув за собой обитую свинцом дверь грузовика, и тут же начинаю отчетливо ощущать, как в меня вонзаются сотни тысяч мельчайших гамма квантов. Радиация… То, что убивает меня, но в то же время дает мне силу. Я ощущаю, как мои шаги по неглубоким сугробам, наметенных на прочном насте, становятся все более легкими и воздушными. Я едва касаюсь ногами черного снега с белой россыпью свежих снежинок, направляюсь к одинокой фигуре в защитном костюме, больше напоминающем скафандр астронавта. Мои чувства обостряются, откликаясь на свежую порцию энергии, влитой в меня вездесущей радиацией. Я на секунду останавливаюсь, чтобы прислушаться к тишине Черного Безмолвия…
Тишина не полная. Где-то вдалеке рокочет гром — гроза ушла к северу, прочь от развалин моего города, когда-то бывшего столицей Сибири. На юге испускает свой боевой клич сокол-мутант — мы, жители поверхности, без труда отличаем крик здорового сокола от крика мутировавшего — у последнего он более хриплый и каркающий. Должно быть, сказывается строение клюва, в котором пробиваются зубы. Впрочем, обычных соколов я не слышала уже давно — должно быть повымерли все.
Я прислушиваюсь еще глубже — так глубоко, чтобы расслышать дыхание стоящего в паре метров от меня человека. Я не могу видеть его лица за отражающим свет фар стеклом шлема, поэтому не могу ничего сказать о нем — бегают ли в испуге его глаза, или, быть может, его губы сложились в холодную улыбку.… Но я слышу его дыхание. Неглубокое и частое. Просто устал, или боится меня? Волнуется? Скорее всего.
Я ухожу в мир слухового восприятия еще глубже, пытаясь различить дыхание других. Тех, кто возможно залег рядом с ним в снегу, в засаде. Ничего. Вернее никого.
Я делаю еще пару шагов к нему, и поднимаю руку, приветствуя его. Он повторяет мой жест.
— Кто вы? — говорю я.
— Капитан Арсентьев, взвод охраны «пятерки».
Пятый бункер. Расположен несколько севернее завода, почти на самой окраине того, что когда-то было городом. От завода всего километра четыре, поэтому «пятерка» всегда считала себя в наибольшей безопасности, чем все остальные. Хотя, безопасность «пятерки» была весьма сомнительной. Да, в любой момент мы могли защитить их от мародеров, или помочь чем-то еще, но и им же, больше других доставалось от постоянных ракетных атак Штатов. И вообще, бомбили то нас, завод, поэтому когда однажды наша система ПРО не пристреляется вовремя, и пропустит ракету, «пятерка». Скорее всего, канет в небытие вместе с нами.
— Ирина Печерская. Отряд снабжения завода. — представилась я. Все уже давно привыкли употреблять вместо «Завода Ядерного оружия» просто «Завод». Все равно других заводов поблизости не было. Не было вообще. — Можно просто Ира, капитан. И мне было бы проще, если бы знала ваше имя.
— Виктор. — он кивает, словно бы в знак благодарности за то, что мы с ним можем обойтись без излишнего официоза. Однако, в его по-прежнему сбитом дыхании я не улавливаю ноток спокойствия. Он напряжен. Волнуется… Жаль, я не вижу его лица.
— Как вы тут очутились. — спрашиваю я.
— Быть может, продолжим в машине? — предлагает он, неуклюже кивая своим стеклянным шлемом на мой грузовик. — Вы, ведь, не одеты.
Разумеется, он беспокоится не о том, что я могу замерзнуть на холодном ветру в своей легкой джинсовой куртке и десяток раз перештопанных кроссовках на босу ногу. По меркам нынешнего мира это мелочь. А вот то, что я стою в снегопад без антирадиационного костюма — может взволновать кого угодно. Двадцать минут на открытом воздухе, без защиты обитой свинцом кабины грузовика, и легкая форма лучевой болезни обеспечена… Сегодня, хоть снег чистый — я ощущаю это на том же уровне, на каком слышу дыхание моего собеседника. А вот попадешь под черный снегопад сразу после ракетной атаки — за час есть все шансы словить дозу под пятьсот-шестьсот рентген. Смертельную дозу для обычного человека… Бегуны могут восстановиться даже после трех-четырех тысяч рентген — пара килограмм сырого мяса, или молока — и действие радиации проходи само, нанося лишь незначительный вред. Остаточную активность организма мы выводим спиртом. Древесным, слабой очистки…. Пожалуй, единственный плюс войны в том, что русские прекратили пить! Нет пшеницы, нет подобающего оборудования, так что завод может гнать лишь дешевый технический спирт, от которого косеют на третьем глотке самые ядреные алкоголики. Должно быть, спирт чем-то схож с радиацией, раз не причиняет вреда бегунам. Правда, и прилива сил от него не наступает, зато похмелье вполне реальное…