Черное сердце
Шрифт:
– Она вступила с ним в контакт, это несомненно.
На другом конце молчали. Киеу ничего не чувствовал, он был лишь сосудом, который примет любое содержимое.
– Мне это не нравится, – сказал он.
– Мне тоже, – голос Макоумера гудел в трубке. – Наверняка Атертон совершил какую-то грубейшую ошибку. Видимо, она была в доме, когда он звонил Эллиоту. Но не стоит по этому поводу беспокоиться.
Отнять чужую жизнь – любую жизнь – это был грех. И потому он подумал о Малис. И, чтобы защититься, инстинктивно прибегнул к методу, которому обучил его когда-то Преа
– Что-то надо предпринять, – произнес Макоумер. В голосе его не было ни грамма нерешительности, напротив, твердая убежденность. – Наша безопасность под угрозой, и мы вправе предполагать худшее. Ты согласен, Киеу? В конце концов, ты – мой сын.
– Да, отец, – Киеу никогда бы не пришло в голову подвергнуть сомнению решения своего названного отца. – Совершенно очевидно, мисс Кристиан что-то узнала. Что именно, мы определить не сможем, если она не отправится к нему в квартиру, а этого мы предсказать не в состоянии.
– У тебя портативный приемник с собой?
– Да. И где бы они в квартире ни находились, я все равно услышу каждый звук.
– Я поступил правильно, приказав тебе не спускать с Эллиота глаз, – на этот раз Киеу уловил в голосе Макоумера какой-то намек на чувства. – Но хорошо бы, чтобы я оказался не прав.
– Макоумер немного помолчал, потом спросил: – За что он меня так не любит, Киеу?
– Я не знаю, отец.
– Но ведь сын должен любить своего отца, не так ли?
– Это его долг.
– Я же его люблю. Неужели он не понимает этого? Я действительно люблю его.
– Я знаю, – в голосе Киеу прозвучала печаль, он ничего не мог с собой поделать. – Он – ваша плоть и кровь.
– Да, моя плоть и кровь... Но я не могу доверять ему так, как доверяю тебе.
– Благодарю, отец.
В трубке послышались какие-то помехи, мелодия, потом все исчезло.
– Ее надо остановить, – переждав помехи, сказал Макоумер. – У нас нет иного выбора. Накажи ее, наказание должно быть максимальным, – он не мог, точнее, не должен был произносить этот военный термин: когда он впервые применил его, Киеу пришлось переспрашивать. Но теперь Киеу уже знал его значение.
Он повернулся и глянул на вход в ресторан.
– Хорошо, отец, – ответил он и склонил голову.
Кэтлин издала тонкий ноющий звук. Теперь она превратилась в марионетку на веревочке, которую держал обладатель этих демонических глаз.
В тот долгий миг, что она смотрела в эти глаза, она успела разглядеть в них невозможное. В их глубине она увидела зло, мучительные ночные кошмары, сверкающие на солнце черепа, трупы, истекающие кровью. Она увидела сгоравших заживо детей, и матерей, прыгающих за ними в пылающий ад. Она видела насилие, садизм, террор и страх.
И теперь она знала, кто держит ниточку ее жизни, правда нахлынула на нее, пробилась сквозь барьер сковавшего разум животного ужаса.
Это был камбоджиец. Ошибки быть не могло. И на мгновение она вдруг подумала: как ее могло привлечь это лицо, это тело? Теперь она чувствовала
Это было невыносимо. Она закричала и заметила, как сверкнула в солнечном свете какая-то стальная штука. Блеск был настолько чудовищен и нестерпим, что мышцы, сдерживавшие прямую кишку, непроизвольно разжались, и она сама почувствовала гадкий запах. Что ж, по крайней мере, я еще жива, успела мелькнуть мысль.
Стальная плеть вновь вспыхнула на свету, но теперь вокруг нее сомкнулась тьма, и с этой тьмой обрушилась на Кэтлин боль, с которой ничто не могло сравниться. Это был ожог такой силы, словно она попала в пылающее солнечное ядро.
Кэтлин упала на спину, кожа ее разорвалась, хлынула кровь. Ее кровь. Рот открылся, и Кэтлин исторгнула пищу, которая ей уже никогда не понадобится. А обжигающие удары все продолжались и продолжались, пока Кэтлин не отказалась их воспринимать и не заблокировала все нервопроводящие пути. Не осталось ничего, кроме плавающих в бесконечном пространстве серых точек, но и они удалялись с какой-то завораживающей медлительностью.
И тогда жизнь, которой Кэтлин так дорожила, за которую держалась так крепко, которую так не хотела отдавать, наконец покинула ее.
– Нет! – кричал Эллиот. – О Боже; нет! Он рыдал, слезы катились у него по щекам. Он прижался к стене, выкрашенной в холодный зеленый цвет, по спине его струился пот. Мозг его разрывался на части, словно в него вторглась армия термитов.
Ногти непроизвольно скребли лицо, на мгновение ему пришла в голову невероятная мысль, что он может отгородиться от этого ужаса, просто от него отвернуться. Но он не мог отвернуться. Он не мог даже закрыть глаза: в них словно вставили распорки.
Это наказание, думал он, наказание за то, что я ослушался отца. Ему даже в голову не пришло усомниться в правомерности появления Киеу и в справедливости его действий. Смерть парализовала его склонный к истерии разум.
Для Эллиота Киеу был посланником Господа, исполнителем Его воли. И Меня следует наказать! Я должен быть подвержен бичеванию! Но какой-то частью своего разума он все же понимал, что вот здесь, сейчас, убивают его душу, то, что делало его человеком, отличным от других людей, и это не кровь Кэтлин течет из ее тела – это, словно вода сквозь пальцы, утекает его "я". То, чем он не был, пока в его жизни не появилась Кэтлин, и то, чем он уже никогда не станет.
И теперь он не чувствовал ни ярости, ни печали. Он понимал, что отныне его удел в жизни – быть ничтожеством. Ничем. И бороться с этим смысла не имеет. Он попытался, всего лишь раз попытался, и вот что из этого вышло.
Киеу стоял на коленях на постели и держал в вытянутых руках окровавленное тело женщины. Он и сам был забрызган кровью, калом, ошметками кожи. В комнате ужасно воняло, но он привык к такому запаху.
Кровь мерно капала на пол. И Киеу вдруг увидел результат того, что он сделал: кровь, кровь на женщине, кровь на нем. Рот женщины был разверст, словно вход в темную пещеру, откуда тянуло смертью.