Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

Любич-Кошуров Иосаф Арианович

Один из всадников повернулся в седле назад, опершись рукой о подушку седла, и крикнул:

— Шлёмка!

— Тутички я! — долетел от ворот немного хриплый гортанный голос. — Я бегу!

И вместе с этим криком, будто вызванная им, выплыла из-под ворот и легла на каменные плиты, по которым только что проехали всадники, отчетливая, как мазок кисти, тень, а потом вырисовалась так же отчетливо и ясно против ворот фигура Шлёмки.

— Я бегу, бегу, панове!

Шлёмка нагнулся и стал подбирать фалды своего длинного, застегнутого только на один крючок внизу кафтана.

II.

— И

вызнаете, пане, ой, какой это хитрый народ! Я им говорю: „То мои паны… Паны мне должны заплатить мои деньги. Я им давал деньги, и они должны отдать. И они не хотят назвать себя, потому что знают, что сегодня очередь пана Бружаца… А они не хотят, чтобы пан хорунжий знал про их долг. Я им это сказал. И потом сказал пану Бружацу: „Пане хорунжий, пропустите их в город; разве вы не одолжались у меня, пане хорунжий? И разве вам приятно было бы, если бы наиважнейшие здешние паны узнали бы, что вы нуждаетесь в деньгах? И моим панам тоже неприятно. И потому они просят, чтобы вы пропустили их“. Но пан Бружац не поверил; пан Бружац вынул ножик и сказал: „Шлёмка, если ты не дашь мне то, что давал твоим панам, то я проковыряю в тебе дырку и возьму сам золото, которым ты набит, как мешок“. Ой, пане, тогда я дал ему денег, и тогда он сказал: „Проезжайте “.

Шлемка умолк.

В его маленькой с черным от копоти потолком комнате стало тихо. Только мухи гудели жалобно и однообразно, потревоженный трепетным светом недавно зажженного огарка сальной свечки.

На стенах колыхались тени от Шлёмки, стоявшего посредине комнаты, и двух его гостей в богатых польских костюмах, сидевших на лавке против него.

Шлёмка еще месяц тому назад получил из Саксонии известие, что в Варшаву оттуда должен прибыть его старый знакомый — московский купец Краснов в сопровождении знаменитого саксонца Фриде.

Фриде был инженер.

Краснов уже несколько лет вел дела с Шлёмкой, и года два назад по его совету уехал в Саксонию с пушным товаром. Теперь он писал Шлёмке о своем намерении проехать через Варшаву на родину под чужим именем с Фриде. Он предлагал Шлемке большие деньги, если только Шлемка устроит так, что в Варшаву и из Варшавы их пропустят без опроса.

Шлемка обещал устроить.

Может быть, он догадывался, для чего Краснов везет с собой

Фриде, может быт, инет… Он не знал во всяком случае до тех пор, пока не увидался с Красновым, в Москву ли отправится тот со своим спутником, или еще куда-нибудь.

В то время Москва только начала забирать силу.

Русская земля, раздробленная на множество княжеств (уделов), собиралась воедино. Удельные князья один за другим становились под высокую руку московского князя.

Князь московский, как тогда говорили: сидел в куточке. За ним жилось много спокойнее, чем за другими князьями.

Схоронившись в дремучих лесах, за непроходимыми топями и болотами, московский князь был почти в безопасности от вторжения разных иноплеменников, от нападения исконных врагов русской земли — татар. От татарских набегов терпели прежде всего те княжества, которые были расположены на юг и восток, ближе к татарским кочевьям. Жить в тех княжествах становилось

неспокойно. Ища более спокойных мест, подданные южных князей бежали на север, в московские дебри.

Князьям удельным волей-неволей приходилось идти в подданство Москве, превращаться в московских холопей.

Москва раздвигала свои владения, ширилась и крепла.

Соседние государства — Ливония и Польша уж чуяли в ней опасного врага. Пока Москва сидела смирнехонько и тихо в своем „куточке“, она мало кого беспокоила и мало кого интересовала. Любой сосед, поляк или ливонец, в любое время легко мог взять „московского медведя на рогатину“.

Но теперь московский медведь уж начинал ворчать глухо и грозно, уж протягивал лапу через свои дебри за Оку, Десну и дальше.

На Москве седобородые бояре, щуря маленькие вострые глазки, уж говорили, вглядываясь в полуденную даль, „ширяя мыслью“ над степями, реками и озерами:

„Это все наше, искони наше…“

Москве не хватало пока только боевой подготовки и выучки… Воевала она еще по-старине. На бой выходила нестройными толпами, вооруженными как попало и чем попало. Всегда почти она терпела поражения.

Но она уж присматривалась к тому, как военное дело поставлено за границей.

Польша и Ливония встрепенулись.

Польское правительство обложило у себя непомерно высокой пошлиной все товары, провозимые в Москву из-за границы, и зорко смотрело, чтобы ни один инженер, механик или литейщик, ни один знакомый с военным искусством человек не пробрался на Москву с запада.

Так же распорядилась у себя и Ливония.

Ливония задерживала даже живописцев… О мастерах пушечного и литейного дела, об оружейниках и всякого рода техниках и говорить нечего: их, если они попадали в руки, либо бросали в тюрьму, либо казнили.

Читатель поймет теперь, какому риску подвергали себя и купец Краснов, и его спутник Фриде, и этот варшавский приятель Краснова — Шлёмка.

План у Краснова был такой: нанять в Варшаве

проводников-запорожцев, „черноморцев“, как их тогда называли, и вместе с ними идти до московской границы степью или на лодках вверх по Днепру, как черноморцы найдут лучше.

Сечь Запорожская в то время была еще в зародыше. Но о Хортицком острове на Днепре, где свили себе гнездо разные бесшабашные головы с Руси, Литвы и Польши, уже ходили довольно определенные слухи.

В Киеве, Варшаве, Чернигове по ярмаркам и базарам толкались странные загорелые люди, — ни паны, ни хлопы, но сразу видно, что большие вояки, и подговаривали народ идти с ними на „Січ Запорозьку“.

С такими провожатыми в степи нечего было бояться ни татар, ни всякого иного недруга. В крайнем случае они всегда нашли бы способ укрыться в разных, только им одним известных, потайных местах и от татар, и от кого угодно.

Шлёмка не на шутку струхнул, когда Краснов объяснил ему, что Фриде он везет с собой в Москву. Однако, ради собственного своего спасения, ему ничего иного не оставалось делать, как выпроводить поскорей своих гостей из Варшавы. Он понимал, конечно, что малейший неверный шаг грозить гибелью и Краснову, и Фриде, и ему. С ним-то уж во всяком случае церемониться не стали бы.