Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
И он стоял и шептал молитву.
Прежде он не знал страха, но теперь испытывал страх и глубокую тоску…
Он читал молитву за молитвой, а недвижный „каменный“ пан весь горел в лучах месяца, точно в нем переливалась та огненная кровь, точно она уже пылала под каменным покровом.
Кочерге казалось даже, что если бы он прикоснулся к статуе, то ощутил бы теплоту.
Он тихо повернулся и вышел из залы.
Остаток ночи он провел на дворе, сидя у разрушенных ворот замка.
А у мраморного пана губы правда были помазаны кровью… В тот темный век и паны, т.-е.
Остается тайной, что они делали в старом замке, но кровь, которую Кочерга видел на губах пана, была настоящей кровью.
На седеющий день Кочерга исповедовался и причащался…
А еще через день его нашли мертвым у кресла мраморного пана.
Он открыл себе жилу и умер от потери крови…
Зато он окропил мраморного пана, как следовало по обряду, своей кровью, смешанной со святой водой…
Тут же на полу, около его трупа, стояла чаша с остатками крови и воды, а в ней лежало кропило…
Бедный Кочерга!
Здесь я должен сказать правду о мраморном пане.
Мраморным паном была статуя одного из древнейших владельцев Вильчи. Тогдашние Вильчинские даже не знали, кого из их предков она изображает.
А как сложилась легенда о проклятом пане, об этом всего лучше было бы спросить у бандуриста Зуя или у того бандуриста, от которого Зуй ее слышал…
Но, к сожалению, теперь ни Зуя, ни того другого бандуриста, конечно, уже нет в живых.
Остался только мраморный пан.
Он стоить в приемной у одного краковского богача, и, говорят, на нем до сих пор еще сохранились бурые пятна от крови на губах и маленькие крапинки по всему лицу и всей фигуре от кропила Кочерги.
Могу еще добавить, что Зуй сочинил песню про Кочергу, как он умер, и распевал ее по всем деревням, куда забредал со своей бандурой.
Саксонский узник
(Из украинских преданий)
I.
По предместью узким, кривым переулком ехали два всадника в длинных дорожных плащах из толстой коричневой материи.
Были поздние сумерки. В городе звонили к вечерне.
Тускло мерцая, потому что лампада еще не разгорелась в нем, как следует, бросая на стену красноватый отблеск, плыл вверх по воздуху у городских ворот большой фонарь с закопченными стеклами; слышно было, как визжит железный блок и как гремит и стукает о блок звеньями железная цепь, за которую тянули фонарь.
Всадники подъехали к воротам.
Фонарь осветил в эту минуту, вделанную в стену над воротами икону в металлической раме и застыл против нее, слабо вздрогнув; красноватый
От стены отделился человек, должно быть, тот самый, что поднимал фонарь, в темном широком балахоне, напоминавшем покроем монашескую рясу, подпоясанном веревкой, сгорбленный, с лысиной во всю голову, с клочьями совсем белых, как льняной хлопок, волос на висках. Свет от фонаря блеснул на его лысине.
Подняв голову, он внимательно поглядел на всадников, потом повернулся и крикнул в ворота:
— Эй, Шлёма! Это, должно быть, твой! Ведь вам нужно Шлёму? — спросил он.
В воротах послышался смутный говор нескольких голосов.
Старик в темном балахоне отступил шаг назад и сказал:
— Сейчас он придет.
Говор под воротами стих. В свете фонаря блеснули броня и медный шишак. Круглое, с отвислыми щеками и рыжими густыми усами, лицо глянуло из мрака, густившегося за воротами… И сейчас же броня потухла, и лицо ушло в темноту.
Снова в глубине ворот раздался говор.
Голоса доносились неясно: разговор шел вполголоса.
Всадники за все время не проронили ни слова. Два или три раза они только переглянулись и пожали плечами.
Старик в темном балахоне продолжал наблюдать за ними, стоя все на одном месте с засунутыми за пояс руками.
Грубый голос крикнул вдруг из-за стены отрывисто:
— Проезжайте!
— Проезжайте, — сказал и старик и посторонился.
Всадники тронули коней и, когда кони двинулись с места, чуть-чуть качнулись в седлах. Шагом они въехали в ворота.
Под воротами было темно, но все-таки было можно рассмотреть несколько фигур в панцирях и шишаках и одну фигуру тощую, худую и высокую в каком-то длинном одеянии.
— Я здесь, панове! Вечер добрый! Посторонитесь, вельможные рыцари.
Тощая фигура двинулась навстречу всадникам, выскользнув юрко и проворно из кучки панцирников.
— Вот я! Ой, и ждал же я вас!.. Сюда, сюда, панове!.. Ой, пане, смотрите не задавите вашим конем бедного Шлёмку! Тогда пропали мои злотые!..
И „бедный Шлёмка“, еврей-старьёвщик очень хорошо известный всему предместью, вдруг быстро прянул в сторону, сразу оборвав свою речь, и прижался плотно, словно прилип к стене, расставив по обе стороны длинные худые руки с широко растопыренными пальцами.
Всадники проехали ворота и очутились на небольшой площади.
Площадь, обстроенная небольшими под черепичными кровлями старыми с облупившейся штукатуркой домишками, была залита вся белым месячным светом. Месяц уже стоял довольно высоко на небе, огромный и красный. Словно окровавленный, озаренный отблеском пожара щит поднимался над городской стеной между её зубцами.
Через площадь наискось шла широкая мощеная белыми каменными плитами дорожка. Всадники двинулись по дорожке. Звонко в вечерней тишине залязгали по камням подковы. Длинные голубые тени протянулись от всадников через всю площадь и бежали перед ними, то путаясь и сливаясь в одну тень, то разрываясь опять на две тени.