Чернокнижники

Мусатова Елена

Уродушка зачерпнула ложкой кашу и довольно зачавкала.

– Звенислава, торопись за стол, – заволновался Петель, – от тебя одни косточки остались, а Урода глянь как за челюстями работает.

– Попрекаити! – загундосила Уродушка.

Она быстро сжевала свой кусок хлеба и потянулась за другим.

– Руку убери, – рявкнул Петель, – а Звенислава что, пускай голодной остается?

– А мне есть неохота, – улыбнулась девушка, садясь за стол.

– Подкрепись, милая, а то смеха твоего не

слышно стало и песен больше не поешь.

– Зато Притоптыш вчера под окошком распевал, женишок, – ухмыльнулась Уродушка, – да песни нехорошие. Надо Худобе сказать, пускай ему кости переломает.

– Не смей, – прикрикнул Петель и стукнул кулаком по столу, – Худоба парень горячий, еще сотворит чего с пылкого сердца. Одно дело на игрищах силой меряться, а другое – с дурачком связываться. Это его подучил кто-то. Притоптыш головой слаб, сам бы не додумался.

Щеки Уродушки залились краской.

– Ни у отца Хвата, ни у матери Сороки ума не взял, – вздохнула Кривда, выбирая остатки каши.

Когда горшок опустел, Петель опять полез на лежанку, Уродушка вернулась в уголок, Звенислава взяла веретено, рядом пристроилась Кривда.

– Вдвоем веселее, – сказала она.

Дверь распахнулась.

– Ох, и темень у вас, ничего с солнца не видно.

Звенислава подняла радостные глаза, – Худоба пришел.

Парень был высок и статен, чтобы войти, ему пришлось согнуться.

– У, кашей пахнет, – сказал он, стягивая шапку и причесывая пятерней густые светлые волосы.

– Припоздал, – сыто мурлыкнул Петель, – всю дочиста вылизали.

– А я и не хочу. Вот веришь, дед, встретили мы в лесу гостя дорогого, как твоя жена и обещала. Привели его в избу и вот уже седмицу ковригу из его котомки едим. Вроде нарежем куски, а коврига все не кончается. Как такое может быть?

– А у нас по-другому, – пожаловалась Кривда, – не успею ножа в руки взять, а хлеба уже нету.

Худоба сел на лавку рядом со Звениславой. Девушка опустила длинные ресницы, ее щеки покраснели.

– А я подарочек принес тебе, Звенислава.

– Какой?

– Вот, венец с камушками. Кузнецу воз дров отдал, он меня и отблагодарил. В помощники звал. С твоей силой, говорит, только в кузне работать.

Звенислава надела на русую головку венец. Ее чуть зеленоватые глаза блестели, на щеках появился румянец. Она встала, горделиво приподняв голову. Худоба любовался девушкой.

– Прямо княгиньюшка, – причмокнул Петель.

– Куда там, княгиньюшка, – плевалась Уродушка. – Девка крестьянская.

– Верно, – согласилась Кривда. – Чтобы стать княгиньюшкой, надо ею родиться.

– Так это я и есть! – Уродушка вышла из уголка. Была она согнутая, со всклоченными волосам, не заплетенными в косу. – Сама знаю, что заколдованная. Вот бы молодец какой

меня от чар освободил! Как там в сказках говорится: поцеловал в уста сахарные, и колдовство рассеялось. – Уродушка выпуклыми глазами так уставилась на Худобу, что он от стеснения опустил голову. Уста у Уродушки были совсем не сахарные.

– Сидела б, Урода, в своем углу, – сказал Петель, – ты, конечно, не так чтобы красавица, но зато по злобе и ненависти тебе равных нет.

– Княгиньюшка уже давно родилась, ждет своего князя. А тебе, Худоба, одно могу сказать: не быть тому князем, кто станет боярином.

– Ох, тетка Кривда, – рассмеялся Худоба, – любишь ты сказки рассказывать. Слушать тебя любопытно, да за разговором не нужно о работе забывать. У Звениславы вон сколько напрядено, а ты и разочка нитью веретена не обвила.

– Ишь, приглядывать за мной вздумал, – от возмущения Кривда подпрыгнула на лавке, ее единственный глаз загорелся травяной зеленью. – Вот погоди, обовьет тебя Погибель по рукам и ногам, попробуй, вырвись. И запомни, зовут меня Правда.

– Кому ты правду сказала, – смеялся Худоба.

Петель свесил лохматую голову с печи.

– Вот понимаешь, Худоба, как пакость ляпнет – непременно сбудется, а хорошему, хоть целый день про него долдонить станет – нипочем не исполниться.

– Лежал бы ты, Петель, не сердил добрых людей. У самого даже имени человеческого нет, а жене каждое слово поперек говорит.

– Все из-за вашего вражьего бабьего племени, – разгорячился дядька Петель, спрыгивая с печки. Он подтянул порты, шумно вытер нос рукавом.

– А ведь меня при рождении Удальцом назвали. Маменька хотела, чтобы я ух каким удалым парнем вырос. Была у нас старуха соседка, вреднющая, и всегда знала, что в каждом доме делается. Было мне от роду всего несколько годков, вышел я по осени из избы, глянул на небо, а там караван гусей летит и еле слышно курлычет. Тихо, все вокруг замерло, березки золотыми листочками усыпаны, воздух прохладный. И так мне стало грустно, тоскливо, лето ушло, зима на подходе.

– Улетели петель гуси-лебеди, – говорю. Всего-то «теперь» и «петель» перепутал.

А эта змеиш-ша услыхала, смех подняла, на всю деревню опозорила. Так и остался я Петелем. А был бы Удальцом, я б на тебе, Кривда, в жизни не женился бы.

– Пора мне, – сказа Худоба, – дядя Петель, тетка Кривда, приходите к нам сказы дедушки Данила послушать. Говорит он, будто реченька журчит, ни на одном слове не споткнется, а ты будто наяву все видишь.

– Что за гость у вас чудной, Худоба, вся деревня о нем языками полощет.

– Старец Данила сам все расскажет.

Худоба нагнул голову, чтобы пройти в низкую дверь, Звенислава отложила веретено, слетела с лавки.