Чернозёмные поля

Марков Евгений Львович

Не забудем и дальних переселенцев наших, Василия и Алёну. Широкие, вольные степи стелются за Ростовом, по берегу Азовского моря. Стоят там казацкие, хохлацкие и русские сёла; пятиглавые каменные соборы высятся в этих сёлах вместо жалких деревянных церквей. Белые хаты с крашеными ставнями, с жёлтыми завалинками, просторные, светлые, опрятно и прочно крытые соломкою под глину, с садиками слив и рябины, живописно толпятся вокруг храма по простору степи. Богачи-мужики живут в этих сёлах. Выйдут в праздник в Господний храм, ни на ком кафтана суконного. Всё плис да бархат, по казацкому обычаю, всё кушаки до пяток, всё смазные сапоги до колен, так и течёт дёготь, а шапка мерлушковая. Всего вдоволь, благодать в азовской степи. Быки сотнями гуляют по степи, большие, рогатые; овцы тысячами. Корову доишь, молоко, как из гвоздя, бежит; в поле ржи не сеют —

всё пшеница усатая, да лён, да подсолнух. Уродит Господь, и прятать некуда! Только успевай молотить да веять, а купец сам найдёт тебя. В море рыба красная, осетрина, сельдь. В степи дичь всякая, куропатка и дрофа, и гусь серый. Не переводится у мужика мясо в похлёбке. Вместо ржаного хлеба белый папушник. И вино дешёвое: за рубль ведро такое, что на Россеи господа одни пьют. В таком-то приволье да обилье живут теперь Алёна с Васильем. Василья узнать нельзя: весёлый стал да песенник! А Алёна ему вторит: раздобрела, как купчиха, сытая стала, румяная, ладья-баба! Первый двор на селе у Василья, даром, что недавний посельник. Купил он на свои денежки, что принёс, целых сто десятин; зыковский барчук выписал переселенцам на разживу перевозную молотилку, что в день двести четвертей вымолачивает. Отдал эту молотилку Василию на руки, на присмотр. С этой молотилки и стал разживаться Василий с товарищами. Перебьют свой хлеб в неделю, в две, по соседям едут, по господам, по мужикам. На второе же лето выручили столько, что к новому году уплатили Зыкову за машину. Открыл Василий под селом свой рыбный заводишко, присогласил товарищей, не стали купцу в аренду сдавать, сами стали рыбой заниматься. А там, глядь, у Василья ветряк уже стоит с немецкою снастью; недаром Василий был важный плотник. Разбогатели Василий с Алёной в три года так, что сразу выкупили отцу весь его надел да её однодворческой земли старику три осьминника прикупили по соседству. Уж благословлял милого сына старый Мелентьев, уж причитала над своим Васюшкой жалкие да умильные слова старая Арина! А на вольные земли всё-таки не пошли: жалко было старого пепелища; жалко было и костей своих старых. Гордюшка подрастает: пятый годок пошёл. Алёна уж поглядывает на школу, в которую бегают мужицкие детишки, и где наёмный семинарист за триста рублей в год, сказывали ей, занятно ребят учит, каждый день с семи часов до двух из училища не выпускает, в одну зиму не то что в грамоту, а и в письмо, и в цифирь производит. Эту школу устроил переселенцам Суровцов с своею компаниею, на общую складчину. Он и учителя нашёл, и книги выслал; всю зиму по утрам учатся в ней дети, а придёт вечер, и большие ребята к учителю собираются; кто писать берётся, кто учится читать, кто просит учителя почитать что-нибудь занятное. Теперь Алёна Василью уже не полюбовница, а законная жена; второй год как умер её постылый; выправил ей Суровцов из города «смертное сведение», выслал на степь; то-то праздник был Василью с Алёною, как они под венец пошли, мужем и женою по честному закону стали, как все добрые люди, не то, что собачьим обычаем вокруг куста окрученные.

Вести о счастливом житье-бытье Алёны и Василия без конца радуют Надю. Суровцов много народа переселил по их следам на азовскую степь; теперь вся окрестность Суровцова, Пересуха и Спасы, и однодворческие Прилепы, и Мужланово, все исполнены неясной, но сладкой надежды. Словно бояться перестал мужик ударов злой мачехи судьбы; чуть что не так. неурожай или скот падает, или от податей «тиско» приходится, «вот, думает, на Азовку махну, к Ваське Мелентьеву. Там заживём!» И хоть не ослабевает в ежедневной борьбе мужицкий горб, хоть не покладают безустанной работы мужицкие руки, а всё душеньке легче, как вспомнится, что не везде плохо, что есть далеко на море привольная сторонушка, где живётся богато, поётся весело, и что сторона эта не в сказках, не в песнях — хочешь, сейчас ступай.

Суровцов опять служил по выборам. Он ещё за границею был, как Трофиму Ивановичу удалось сбить свою расстроенную было партию и провести Суровцова в мировые судьи. Сам он решился на покой, надоело с судом возиться. Надя слывёт среди мужиков «мировихою». Суровцов уже не разъезжает по уезду, зато ежедневно его дом осаждает толпа. Но он встаёт рано, вместе с мужиками и до одиннадцати часов, когда начинается разбор дел, успевает лично управиться с хозяйством. Трофим Иванович то и дело у молодых; на налюбуется на их житьё. Дашу он отдал за Штрауса, который в чине корнета странствует с полком из одной губернии в другую, в ожидании чинов и славы, но

всякую зиму проводит в отпуску вместе с женою в хлебосольной Пересухе.

Варя перестала думать о замужестве, вся преданная деревенской школе и деревенской медицине. Ей помогает Лиза, за которою стал не на шутку ухаживать робкий юноша Зыков. Баронесса Мейен проводит зимы в деревне и не находит их скучными. У ней образовался дружный и простой кружок из Коптевых, Суровцовых и молодого Зыкова. Они неразлучны зимними вечерами и вместе затевают разные предприятия. У баронессы все книги и журналы — настоящий деревенский клуб для чтения. Она сама с увлечением занимается с старшими детьми в прекрасно устроенной школе и ничего не жалеет на хорошие дела, которые она придумывает сообща с друзьями.

Надя сделалась ещё очаровательнее, чем была. У неё исчезли следы мальчишеской резкости, от прикосновения любви она вся насквозь проступила теми мягкими и нежными душевными тонами, которые переполняли её внутри, и которых не всякий умел разглядеть под оболочкою её деревенской дикости. Надя стала Психеею, одушевляющею кружок Суровцова на всё доброе. Она среди них смелее всех, решительнее всех, прямее всех; Суровцов называет её своею нимфою Эгериею и с верою вслушивается в голос её честного сердца в самых серьёзных делах. Из маленький домик в саду — настоящее гнёздышко счастия. Они воркуют там без конца, наслаждаясь друг другом, после после постоянных и честных трудов. Спаленка осталась такая же маленькая, но сделалась ещё чище, ещё изящнее; это теперь один букет цветов. В просторном кабинете стало теснее; у микроскопов, картин и бумаг отбивает место то швейная машинка, то женские рукоделия, а тетради и рисунки Нади не сходят с письменного стола. В последние дни Суровцов замечает в Наде таинственные замыслы на уютную столовую, из которой дверь открывается прямо в их спальню. Там очутился зачем-то Надин старинный берёзовый шкапчик со стёклами, из коптевского дома, в котором Надя ещё ребёнком прятала своих кукол. В последние дни что-то реже стала Надя браться за книжку, а колёсико швейной машинки, напротив того, кружится всё усерднее и усерднее над ухом работающего Суровцова. Без конца пододвигает и отодвигает Надя куски белого полотна по быстро снующую иглу, и чем-то особенным, чем-то невыразимо-сладким светится её милое, серьёзное личико.

Длинный рабочий день провёл нынче Суровцов в поле, где докашивал пшеницу. Вот он отворил потихоньку дверь столовой, отыскивая любовным взглядом свою Надю, свою «маленькую жёнку». Но он не входит, он остановился на пороге, охваченный изумлением и радостным предчувствием. Надя, в белом утреннем капотике, сидит перед выдвинутыми комодиками, перед раскрытыми настежь полочками своего любимого шкафа; вокруг неё на стульях горы крошечного белого шитья, которое она осторожно и опрятно раскладывает по полочкам. Тут и пелёночки и распашоночки, свивальнички и плевальнички, чепчики в вершок длины и рубашечки в одну четверть, всё старательно подрубленные, старательно расшитые. Надя сидит в этой маленькой беленькой комнатке, вся белая, вся среди белого, как белоснежная молодая голубка, готовящая своё первое гнёздышко из белого пуха собственной груди.

— Надя, сердце моё! — прошептал радостно Суровцов. — Что это ты? Что это значит?

Надя, не вставая, обернула к Анатолию улыбающееся горевшее личико и молча смотрела ему в глаза глубоким говорящим взглядом, в котором теплилась материнская нежность.

— Теперь всё ему готово, нашему дурачку, — прошептала она, охваченная счастьем ожиданья, засмеявшись, как ребёнок. В ту же минуту слёзы проступили в её сиявших блаженством глазах, и она судорожно припала к груди подходившего мужа. — О, какой он будет прелестный, наш ангельчик! Какие у него будут смешные чёрные глазки, — шептала в упоенье Надя. — Ведь он уже здесь, Анатолий, ты знаешь это? — Она взяла руку Суровцова и тихо приложила её под своё сердце. — Слышишь, он бьётся…

Суровцов стоял, наклонившись над Надею, исполненный торжественного и сладкого благоговенья; он был не в силах произнести ни слова… Под дрожавшею рукою его слышались мягкие и редкие толчки чего-то живого… И эти движенья незримой жизни проникали в организм Суровцова глубоко, как биенье его собственного сердца.

— Надя моя… моя жизнь, — шептал он. — Вот с кого Рафаэли и Корреджио списывали своих мадонн! Прекрасная, молодая, непорочная мать… Она выше ангелов… Она ближе всех к Богу…

Конец