Черные ангелы
Шрифт:
— Видишь ли, дорогая, ты-то мне как раз и понадобишься. Сама же еще меня благодарить будешь!
— О нет, никогда! — воскликнула она.
— Не спеши говорить «нет», узнай сначала, что у меня на уме… В чем дело?
Она поднесла палец к губам и прислушалась:
— Машина.
— Он поехал к ней. Возможно, это их последнее свидание.
— Только бы она не увезла его с собой! — вырвалось у Матильды.
Она стояла неподвижно, держа руку на дверной щеколде. Градер подошел к ней, взял за плечи:
— Не волнуйся, меня он не ослушается. Я, между прочим, тоже люблю мальчика, —
Потом добавил тихо и жестко:
— Помяни мое слово: он будет здесь хозяином, и очень скоро. Клянусь тебе.
В ответ на ее молчание он легонько прижал ее к себе, так, что она почувствовала его дыхание, и прошептал:
— Он будет хозяином, потому что ты будешь хозяйкой.
Она резко высвободилась:
— Я здесь никто, ты сам это знаешь: всем распоряжается Деба.
— Да, конечно, — отвечал он, — только, понимаешь, астма — штука с виду неопасная, но в конце концов сказывается на сердце.
— Он нас всех переживет, и доктор Клерак того же мнения.
— Что мне диагнозы Клерака! Я больше доверяю своим собственным.
Он хохотал. Его смех заставил Матильду содрогнуться, она наконец нашла в себе силы стряхнуть наваждение и выйти из комнаты. Спустившись в вестибюль, она накинула пальто и шагнула в туман, подсвеченный, но не рассеянный полуденным солнцем. Звонили к обедне: должно быть, Лассю старался. Оглушительно выли сирены, раскрывая двери фабрик. Матильда ощущала легкость и свободу. От ее давешних переживаний не осталось и следа. Весь мир сиял. Жизнь, казалось, заново обретала вкус и запах. Матильда уповала, сама не зная на что, и верила, что завтра все будет иначе. Градер вселил в нее надежду.
VIII
На исходе того же дня ставни в одной из комнат гостиницы в Люгдюно оставались открытыми, несмотря на опустившуюся ночь. Горевший на площади Мальбек фонарь освещал постель, на которой лежала Тота, укрытая белым покрывалом. Она курила и наблюдала за Андресом, тот собирался уходить. Он виделся ей сейчас простым неотесанным парнем, курчавым, скверно одетым, футболистом из деревенской команды. Андрес же провожал глазами каждое движение ее красивой руки, которую она то вытягивала к пепельнице, то подносила к губам.
— Нет, — сказала она строго, — не трогай мою щетку.
Он послушно положил щетку на место, потому что с благоговением относился ко всем этим ее вещицам из слоновой кости и хрустальным флакончикам с золотыми пробочками. Тота продолжала его рассматривать: низкий лоб под густыми волосами, неподвижный взгляд… «Досадная получилась история…» — думала она. А что делать? Вернуться в родительский дом, как советует Ален, поселиться в Ла-Бенож, где в прошлом году умерла мать? В погребах еще хранилось непроданное вино трех последних урожаев, а виноградники были сданы в аренду типу, который их нещадно вырезал. Влачить там убогое существование? Нет, лучше сдохнуть! Но как прожить в Париже на какие-то жалкие двенадцать тысяч франков? Конечно, можно найти кого-нибудь… если бы не Ален: он не перенесет ее падения. Оставалось исполнить другое пожелание брата: помириться с мужем… наркоманом, психопатом, избивавшим ее не раз…
— Я вынуждена отсюда уехать… Из-за меня у брата одни неприятности…
— К кому ты поедешь? Признавайся!
Ворот его рубашки был расстегнут. Глядя снизу, она видела основание крепкой шеи и выступающий подбородок.
— Ни к кому. Пока нужда не заставит… Кстати, почему бы тебе не поехать со мной? Ах да, ты же помолвлен… Ну так придумай предлог…
Андрес чуть наклонился. Тота дотронулась рукой до его губ, и вдруг он упал как подкошенный.
— Что это на тебя нашло?
Он поднялся, она слышала его прерывистое дыхание.
— Тота, я не могу поехать с тобой…
Он не мог ехать, нет. Он хорошо помнил, как утром в коридоре, когда они вышли от старика, отец шепотом приказал ему: «Останься, потерпи немного, через несколько недель ты будешь здесь хозяином. Тогда и женщина эта, без которой ты жить не можешь, будет твоей. А иначе потеряешь ее навсегда — все зависит от тебя».
Потом, когда в припадке ярости он рыдал и выл у себя на кровати, эти слова не шли у него из головы, они-то его в конце концов и успокоили. Заверения отца звучали загадочно и торжественно. Кто мог устоять перед такой несокрушимой уверенностью? Нет, он не поедет сейчас в Париж. Надо только непременно добиться, чтобы и Тота отложила отъезд. Он снова сел на постель:
— Повремени немного, ты же мне обещала, не далее как час назад.
В ее взгляде сквозило скрытое отвращение: Андрес нравился ей только в темноте, когда она не видела глуповатого и низменного выражения его лица; ей нравилось тело без головы.
— Ты видишь, я в нерешительности, это значит, что у меня никого нет… Могу уехать, могу остаться… Меня никто не ждет. И если бы не Ален…
— Ты никого не любишь? — приставал Андрес.
— Тот, кого я люблю — в другой жизни, — ответила она.
— Он умер?
— Хуже… Он в плену.
Андрес допытывался, как ребенок, понимая все ее слова буквально:
— В тюрьме?
— Если бы он был в тюрьме, — вздохнула она, — мы бы могли, по крайней мере, переписываться. Я бы знала, что он помнит обо мне, как я помню о нем. Но сутана, которую он носит, не просто разделяет нас… Она делает его недосягаемым…
— Понял! Это твой брат!
Он залился радостным смехом и левой рукой обнял ее за плечи:
— Ну, ты меня и напугала!
Неподвижное бледное лицо Тота притягивало его. Он наклонился к ней. На площади Мальбек загромыхал тяжелый автомобиль. Залаяли собаки. Вдалеке процокала копытами лошадь. Грузовичок остановился у дверей гостиницы. Послышались голоса: разговаривали на местном диалекте. Тота думала о том, что надо бы ей перебраться подальше от брата, раствориться во мгле, недоступной, как она полагала, для его молитв и страданий. Андресу между тем пора было возвращаться в Льожа, не то отец заподозрит, что он сбежал. Тота поинтересовалась, с чего это вдруг его домашние сделались такими подозрительными. Он ответил уклончиво, затем требовательным голосом повторил свой вопрос: