Черные береты
Шрифт:
А потом поймает свою пулю и успокоится. Да, только она сможет остановить его. А она давно летит в него, очень давно. Он даже устал ждать ее. А нынче уже чувствует ее разгоряченное холодное приближение. Только бы сразу уложили наповал. Стрелять наверняка, будет Кот, дай Бог ему не промахнуться. И ему он тоже докажет, что и из угла есть выход…
Мимо извивающейся, путающейся в трусиках Нины вышел в желтый прямоугольник раздевалки.
– Я хочу выпить, – потребовал у Кота, который вышел из зала вслед за ним.
– А
– Может, и не стоит, – охотно согласился с ним Тарасевич, и тут же, переходя на «ты» и тем самым подчеркивая, что выходит из подчинения, спросил: – А попросить тебя могу? Как офицер офицера?
Кот приподнял голову: смотря о чем, но слушаю.
– Не трогай Нину. В моей жизни она еще не стала никем, и что бы ни случилось сегодня, она ни при чем. Она просто беззащитная и слабая женщина, но никак не сообщница.
– Ты говоришь так, словно заранее обрекаешь себя на поражение.
– Я никогда не буду побежденным. В отличие от тебя, майор. Насколько я понял, ты очень боялся промахнуться в этой жизни. Желаю тебе не промахнуться и в очередной раз, – вкладывая в свои пожелания особый смысл, жестко заключил Андрей.
Кот продолжал вприщур глядеть на него. Потом оглянулся на дверь, за которой росли бурные овации – наверное, на арену вышел Исполнитель. И, на что-то решившись, майор вдруг вытащил из кобуры под мышкой пистолет Макарова. На глазах у Андрея выдавил из рукоятки магазин с желтенькими крутолобыми пулями, подпертыми пружиной к самому верху.
– Я приблизительно догадываюсь, что ты намерен сейчас сделать, – положив оружие и патроны в разные карманы пиджака, сказал он. – Если Исполнитель прямолинеен в приемах, то ты настолько же прямолинеен в характере и поступках. Ты прогнозируем. Не напрягайся, – увидев, как Андрей собрался для прыжка, выставил он вперед руку. – Я обещаю не трогать Нину и тем более могилу твоей жены. Стоять! – уже выкрикнул Кот, когда на последние слова Тарасевич дернулся к нему. – Да, от твоего поведения будет зависеть, чтобы жена спокойно спала там, где ее похоронили. А теперь… теперь я тебя отпускаю. Ты уходишь быстро и исчезаешь. В Приднестровье, Абхазию, Югославию – куда угодно. Но нигде никому ни слова о «Стрельце». Тебя здесь не было.
Зал загудел нетерпеливее, и Кот поторопил:
– Теперь я жду твоего слова.
– Я никогда не праздновал труса, – озадаченный предложением и поведением начальника, медленно проговорил Тарасевич. Ну ладно, если бы это предложение сделал тот же Серега, но чтобы сам Кот… А впрочем, что он знает о майоре? Да и после того, как он сравнил страну с гладиаторской ареной, можно предположить, что не вся его совесть перетекла в купюры. И еще долго, видимо, будут сопротивляться люди тому, что им навязывается.
– Это не трусость, а разумность. А ты – это я несколько лет
– А как же… сам?
– Не твои заботы. Прощай. Иди в эту дверь, потом через забор и в лес. Ну! – зверино зарычал Кот, разбередивший самого себя и боящийся теперь отрезветь.
Андрей кивнул ему и распахнул дверь в темный коридор.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«Свинья» в центре Москвы. Армия, спаси свой народ! Ростропович приезжал играть на похоронах марш для России. Понедельники светлыми не бывают. «По парламенту, бронебойными, прямой наводкой – огонь!» «Вам высокое „Честь имею“ не позволят произнести».
1
Полковник – толстый от спрятанного под бушлат бронежилета, в чулке-маске – выждав только ему известное время, отдал в мегафон негромкую команду:
– Пошли.
Омоновцы застучали дубинками по щитам, сделали несколько шагов вперед. В толпе демонстрантов закричали: кто от того, что был вытолкнут в лужу, кто от злости и отчаяния.
Этого рывка хватило, чтобы дубинки достали до поливальной машины, на желтом горбу которой стояли освещенные фарами ораторы и фотокорреспонденты. Оскользаясь, они горохом посыпались вниз, и только один – в черной куртке, с длинными мокрыми волосами, остался наверху. Мишка узнал знакомое по телевидению лицо: писатель Проханов, главный редактор запрещенной газеты «День».
– Народ! – закричал он сорванным, сиплым голосом. Но до него уже дотянулись влезшие на машину омоновцы, вцепились в куртку.
– Народ, держись, – успел прокричать редактор и, сдернутый с машины, исчез под черной крышей зонтов.
– Пошли, – уже громче скомандовал полковник, и солдаты вдавились в толпу еще на два-три шага.
– Фашисты!
– Лучше ловите бандитов.
– Да они сами бандиты. ОМОН и мафия – едины!
– Вас же завтра будут судить. Запомните: вас всех будут судить.
– Товарищи, не трогайте солдат. Это наши дети, их послали, они выполняют приказ.
– Значит, они по приказу и мать родную растопчут? И останутся чистенькими? Позор!
– По-зор! По-зор!
– И все равно, не трогайте их.
Пока в толпе спорили, как относиться к солдатам, к краснопресненскому стадиону под свист и улюлюканье подошло еще несколько милицейских групп. Одетые кто во что горазд – в шинели, куртки, плащи, ботинки, сапоги, шапки, гаишные шлемы, фуражки и даже пилотки, они испуганно оглядывались по сторонам, втягивая головы в плечи. Было видно, что собирали их по всей Москве, снимая с постов, дежурств, вытаскивая из квартир.