Черные холмы
Шрифт:
Паха Сапа ничего на это не говорит. У моста действительно величественный вид. Он видел фотографии, но реальность превзошла все его ожидания. Даже на этом острове новых архитектурных гигантов Бруклинский мост (пусть ты смотришь на него с загроможденного манхэттенского подхода) производит впечатление своей мощью и величием.
Паха Сапа мог бы — но решает не делать этого — поведать обитающему в нем призраку о бесконечных десятичасовых рабочих сменах в опасной темени, пыли и дыме шахты «Ужас царя небесного» в Кистоне, о нескончаемых рассказах его наставника Тар кулича, Большого Билла Словака, так и не избавившегося от своего гулкого восточноевропейского (бог уж его знает, какого именно) акцента, о громких криках, которые каким-то образом перекрывают гром паровых буров, стук кувалд, ржавый скрежет, визг и грохот вагонеток, протискивающихся
Большой Билл оставил свою «старую страну», едва ускользнув от полиции, которая собиралась арестовать его за убийство в драке другого подростка. Случилось это в городе, в названии которого, казалось Паха Сапе, вообще не было гласных. А в 1870 году семнадцатилетний Большой Билл Словак прибыл в Нью-Йорк и устроился рабочим в «Мостостроительную компанию», с которой был заключен контракт на строительство того, что тогда называлось «мост Нью-Йорк — Бруклин».
Тогда не было еще никаких башен или тросов. Большой Билл признался, что он беззастенчиво соврал, устраиваясь на работу: сказал, что ему двадцать один и что он опытный рабочий — единственное, чем он занимался на родине, — это пас коз своего калеки-дядюшки — и, самое главное, что он профессиональный взрывник. (На самом деле он ни разу не поджигал ни одного фитиля, соединенного с чем-либо более мощным, чем свечка, но в тот жаркий майский день на работу принимали взрывников, и Большой Билл знал, что если будет нужно, то он научится у них. Как выяснилось, большинство из них тоже врали насчет своих профессиональных навыков в такой же мере — а то и в большей, — что и Большой Билл.)
В 1870 году, как не раз рассказывал Большой Билл в зловонной черной тесноте шахты «Ужас царя небесного» более чем тридцать лет спустя, нужно было обладать сильным воображением, чтобы представить себе, каким будет мост Нью-Йорк — Бруклин. Когда Большой Билл приступил к работе, существовал только огромный кессон, который, словно приплывший пароход, пришвартовали у бруклинского берега Ист-ривер и намеренно затопили. Этот кессон, наполненный сжатым воздухом, чтобы не допустить проникновения в него воды и обеспечить внутри рабочее пространство, должен был стать основанием для громадной Бруклинской башни, которую со временем возведут над ним. Но сначала кессон (а потом и его близнец на нью-йоркской стороне) нужно было погрузить, минуя толщу воды, ила, наносов, песка, гравия, пока он не достигнет коренной породы.
Большой Билл любил цифры. (Паха Сапа часто думал, что если бы этот специалист-взрывник громадного роста остался в своей старой стране и сумел получить образование, то мог бы стать математиком.) Даже в первый год их совместной работы Большой Билл неустанно засыпал статистическими данными своего тридцатисемилетнего помощника (вдовца-индейца, зарабатывавшего деньги, чтобы кормить пятилетнего сына, за которым во время дневных и ночных смен присматривала Безумная Мария, кистонская мексиканка, бравшаяся за любую работу).
Кессон, в котором работал юный Большой Билл под Ист-ривер, представлял собой гигантскую прямоугольную коробку длиной сто шестьдесят восемь и шириной сто два фута, разделенную на шесть отсеков, каждый длиной двадцать восемь и шириной сто два фута. Оба кессона, как часто повторял Большой Билл, были «такие большие, что там можно было разместить по четыре теннисных корта», что забавляло Паха Сапу, поглощавшего свой ланч в зловонной темноте «Ужаса царя небесного», потому что он никогда не видел теннисного корта и был уверен, что и Большой Билл не видел.
У кессона, конечно, не было дна. Рабочие ходили прямо по грунту, илу, отходам, валунам, гравию и коренной породе на дне реки. Именно наличие этих валунов на пути стенок кессона (коробку нужно было погружать до самого упора, когда она уже не сможет продвигаться дальше, после чего начать на ней строительство башни) и потребовало применения несуществующих профессиональных знаний взрывника Большого Билла.
Рабочие условия в кессоне на бруклинской стороне (а позднее и на нью-йоркской, где кессон погрузили на гораздо большую глубину) были ужасающими. Вонючий ил, постоянные высокие температуры, такое высокое давление воздуха, что и свистнуть невозможно, в буквальном смысле невозможно выдохнуть воздух из легких, вредное воздействие перепадов давления, которому подвергался организм всех рабочих сначала
Паха Сапа так никогда толком и не понял математику и природу этого самого высокого давления, но он верил Большому Билу, когда гигант говорил о проблемах, связанных с чем-то, что они все называли «кессонкой», а другие — декомпрессионной болезнью. Никто не знал, кого она поразит и с какой силой, было известно только, что она рано или поздно достанет всех и многие умрут в страшных мучениях. Сам полковник Вашингтон Реблинг, главный инженер и сын конструктора моста Джона Реблинга (который умер от столбняка, после того как в самом начале работ ему размололо пальцы ног на строительной площадке), заболел кессонкой, которая погубила его, сделав инвалидом на всю оставшуюся долгую жизнь. Большой Билл говорил, что болезнь, связанная с высоким давлением, не так сильно проявлялась во время работы на первом кессоне, поскольку коробку фундамента опустили всего на сорок четыре фута, а вот нью-йоркский кессон — на семьдесят восемь футов. Внешнее давление на кессон и соответствующее давление воздуха внутри на рабочих было невероятно высоким. Люди умирали от кессонки в обеих коробках, но настоящим убийцей, как говорил Билл, был нью-йоркский кессон.
Кессонка несколько раз поражала Словака за годы его работы в кессонах, и он так описывал ее симптомы Паха Сапе: головные боли с потерей зрения, постоянная рвота, невыносимая слабость, паралич, ужасные стреляющие боли в различных частях тела, ощущение, будто тебе выстрелили в спину или прокололи легкие, а потом нередко — слепота и смерть.
В худших случаях (как у полковника Реблинга, которого болезнь поразила после целого дня и ночи борьбы с медленным пожаром в бруклинском кессоне, когда ему пришлось множество раз спуститься в кессон и подняться на поверхность) приходилось прибегать к большим дозам морфия, чтобы смягчить боль, пока рабочий не поправлялся или не умирал.
У Большого Билла имелось собственное лечебное средство. Какими бы тяжелыми ни были проявления болезни, он кое-как спускался по лестнице в шлюзовую камеру, а потом нырял назад в темень, давление, дым, грохот кувалд и хаос дощатого настила на дне реки. Через несколько минут он всегда чувствовал облегчение. Он говорил, что обычно отрабатывал лишний неоплачиваемый час-другой, размахивая кувалдой или устанавливая заряды, и мучительный припадок смягчался, а потом проходил вовсе.
Большой Билл рассказывал Паха Сапе, что когда на бруклинской стороне Ист-ривер они углубились в ил на двадцать футов, на пути кессона стали встречаться слишком крупные валуны — кувалдами, костылями, ломами и потом их было не размолотить. Полковник Реблинг устроил совещание с Большим Биллом и двумя другими новыми рабочими, которые, как полагал Билл, были такими же «опытными» взрывниками, как и он сам. Разбивание валунов вокруг усиленной металлической кромки кессона (она у них называлась башмаком) из почти невозможного стало абсолютно невозможным, как бы ни старались рабочие внизу, в сгущенной атмосфере коробки под весом более двадцати семи тысяч тонн кессонной крышки и всего, что на ней, с десятками тысяч тонн веса воды и к тому же при повышенном давлении, и потому все рабочие высказались за проведение взрывных работ.
У Реблинга было три соображения. Он объяснил трем «взрывникам» и бригадирам, что в такой атмосфере повышенного давления внутри кессона даже слабый взрыв может привести к разрыву барабанных перепонок у всех находящихся там рабочих. Еще, добавил он, сжатый воздух в кессоне уже наполнен вредными газами, а также дымом и паром от друммондовых огней, [86] которые горят на конце длинных металлических стержней, отбрасывая странные тени и мерцая своими яркими голубоватобелыми соплами, и этот воздух может стать совершенно непригодным для дыхания, если к нему добавится еще дым от взрыва. А кроме того, сказал полковник Реблинг, взрыв может перекорежить двери и клапаны шлюзовой камеры, заблокировав единственный выход из кессона на дне реки.
86
Друммондов свет — освещение, использовавшееся в театрах в конце XIX века. На цилиндр негашеной извести направлялось кислородно-водородное пламя, разогревавшее его приблизительно до 2500 градусов, то есть до белого каления.