Черные колокола
Шрифт:
— Постараюсь, — неуверенно ответила Жужанна.
— Разрешите быть свободным?
— Не смею вас задерживать.
Дьюла с деланной укоризной взглянул на сестру.
— Милая, это на тебя не похоже! Негостеприимно. Садитесь, товарищ Бугров. Хотите кофе?
— Благодарю вас. Я пойду.
— Сигарету?
— Спасибо. Накурился.
— Ой, товарищ полковник, что это? — Дьюла осторожно старинным костяным ножом для разрезки книг снял с мундира Бугрова комок присохшей грязи, с ужасом полюбовался им. — Грязь! Настоящая грязь? Откуда?.. Почему?.. — Не дав ответить, Дьюла воскликнул: —
Бугров внутренне вспыхнул, но не позволил себе взорваться.
Жужанна поспешила Бугрову на помощь:
— Дьюла, что ты несешь!
— Жужа, не мешайте брату быть самим собой. Очень прошу вас. — Бугров уже улыбался. И не только милой учительнице венгерского языка, но и надменному, празднующему свою победу Дьюле Хорвату. — Вы очень наблюдательны, профессор! Такой микроскопический комок грязи заметили.
Дьюла не почувствовал удара или сделал вид, что ему не больно.
— Это мой хлеб — наблюдать и запоминать. Я литератор. Забыли?
— Как же! На днях купил сборник ваших стихов.
— Прочитали?
— С грехом пополам.
— Не удивительно. Ведь вы только осваиваете венгерский.
— Шандора Петефи я с радостью читаю даже со своим скромным знанием венгерского, а вот Дьюлу Хорвата…
— Вы Хорвата разругали? Интересно, чем он вам не понравился?
— К сожалению, у меня мало времени и еще меньше охоты для критического выступления.
— Покритикуйте хотя бы кратко. Двумя словами: «Плохо. Ужасно». Ну!.. Прошу вас, полковник.
— Если настаиваете… Темен душевный мир ваших лирических героев.
— Это же естественно, полковник! Ваше солнце, ваша земля, ваш ветер, ваша история — русские. А я… я чистокровный мадьяр. Венгерская лирика не тождественна русской.
— Не согласен! Добрый мир человеческой души одинаково приемлем венгру и поляку, датчанину и русскому.
— Вы хотите сказать, что мои стихи враждебны людям, античеловечны?
— Если бы я так думал, я бы не сумел скрыть своих мыслей.
— Разрешите и мне принять участие в вашей дискуссии. — Жужанна подошла к брату. — Напрасно обижаешься, Дьюла. Я говорю по-венгерски, выросла на венгерской земле, под венгерским солнцем, однако стихов твоих, мягко говоря, не понимаю.
— Это тоже естественно. Молодо — зелено. И, кроме того, ты успела испортить свой венгерский вкус за пять лет пребывания в Московском университете. И сейчас портишь, общаясь с русскими. Кого ты учишь венгерскому языку? Зачем?
— Дурак! — бросила Жужанна и отошла от брата.
— Не согласен! — улыбнулся Бугров. — Дураки не такие слова в подобных случаях говорят. Это очень похоже на политические исповеди деятелей из клуба Петефи, на некоторые статьи в «Иродалми Уйшаг».
— Да, правильно. Так говорим мы, деятели клуба Петефи. И так думает вся молодая Венгрия.
— Любопытно. И давно она так думает?
— С тех пор… как опубликованы материалы двадцатого съезда.
— Совсем интересно. И что же, вас лично уполномочила эта молодая Венгрия выступать от ее имени?
— Полковник, допрашивать меня будут в другом месте. — Дьюла взглянул на часы. —
— Десятилетий? Не понимаю.
— Это так иногда выгодно — не понимать ясных слов своего собеседника! Если вы не собираетесь пребывать у нас долго, зачем вы изучаете венгерский?
— Ну, хотя бы для того, чтобы отличать добрые слова друзей от злобного лаяния недругов.
— О, вы сразу хватаетесь за гранату, бросаете в лицо оппоненту огонь. Что ж, это тоже естественно, вполне соответствует вашей природе.
Жужанна не вытерпела, снова вмешалась в разговор:
— Товарищ Бугров — человек военный, отвечает на огонь огнем.
— По собственной инициативе или по приказу свыше? — с ехидной усмешкой спросил Дьюла.
Бугров не ответил. Он поднялся.
— Покидаю поле боя. Боюсь обрушить огонь на своих. Всего доброго. Заеду за вами, Жужанна, в понедельник. До свидания.
Жужанна проводила Бугрова до двери. Прощаясь, крепко, дружески пожала ему руку.
— Извините.
— За что, Жужа?
— За все, чем угостил вас брат.
— Напрасно извиняетесь. Это очень хорошо.
— Что ж тут хорошего?
— Вы увидели истинное лицо деятеля клуба Петефи, почувствовали, откуда ветер дует.
— Нет, он не совсем такой, как вы думаете.
— Не совсем, но есть надежда…
— Такая погода сегодня, понимаете… Давление у него понизилось. Вот он и бросается на всех. И меня кусал, и отца. Но Дьюла честный коммунист. Он заблуждается, путает, нервничает, но все это от чистого сердца. Уверяю вас.
— Хорошо, если это так, но мне кажется… Ладно, не рискую предсказывать. Вам лучше знать своего брата. До свидания!
Когда Жужанна вернулась в «Колизей», Дьюла встретил ее вопросом:
— Интересно, что он тебе сказал на прощание?
— Вынужден был согласиться со мной, что ты дурак. Первостатейный.
— А он, кто он такой? Русский! Потомок тех, кто задушил нашу революцию в тысяча восемьсот сорок девятом, кто утащил в Петербург залитые кровью венгров знамена, освободительные знамена Кошута, Петефи, генерала Бема. Тот, кто эти знамена возвращал адмиралу Хорти в тысяча девятьсот сороковом в качестве разменной монеты, как плату за освобожденного из тюрьмы Матиаса Ракоши. Тот, кто в тысяча девятьсот сорок пятом снарядил в Москве специальный поезд для Матиаса Ракоши и экспортировал его в Дебрецен. Тот, кто положил начало династии «московитов». Тот, кто…
— Хватит! — загремел Шандор Хорват. В самом начале припадка сына он вошел в «Колизей» и был свидетелем его бешенства.
Жужанна ушла, как только брат потерял контроль над собой.
Дьюла неохотно замолчал. Лицо его было красным, побелевшие губы тряслись.
— Таких откровенных речей еще не довелось мне слышать от своего сынка, — продолжал Шандор. — Спасибо, обрадовал! Сколько ни плюй в Дунай, он не сделается черным. Слушай, профессор, ты везде такой?
— Ты спрашиваешь, везде ли я откровенен? Да, везде и всегда. Прошло время, когда коммунисты даже среди коммунистов кривили душой. Двадцатый съезд обновил нас. Почти вся парторганизация университета, студенты, профессора поддерживают меня.