Черные лебеди
Шрифт:
С мужем и четырехлетним сыном Луиза жила тогда в доме наркомата обороны, на углу Грузинской улицы и Тишинской площади. Летом тридцать седьмого года были аресты и в этом доме. Жильцов лихорадило. Ниже Луизы, на втором этаже, жила ее подруга, жена военного. Звали ее Машей. Они познакомились четыре года назад, когда ходили в женскую консультацию. А потом случилось так, что в родильном доме лежали в одной палате. У Луизы родился мальчик, а у Маши — девочка. Вместе выводили детей на прогулку, шили у одной портнихи, а если случалось, что одной попадалось что-нибудь дефицитное для своего ребенка, то она не забывала свою подругу.
И вот однажды ночью,
— Колю… арестовали… — еле выдавила из себя Маша и тут же слова ее утонули в горьких слезах.
Всю ночь Луиза просидела в квартире подруги, стараясь утешить ее. Заверяла, что Николая Дмитриевича долго не продержат, что во всем скоро разберутся и его непременно выпустят. Когда уже под утро она поднялась к себе, Константин Петрович не спал. В ночной пижаме он ходил по темной столовой и курил. Обессиленная, Луиза молча прошла в спальню и легла. Через полуоткрытую дверь она долго наблюдала, как плавал в ночной темноте огонек папиросы. Потом Константин Петрович пришел в спальню.
Луиза тихо спросила:
— За что они его? Ведь это кристальнейший человек. Один вид Николая Дмитриевича говорит, что он честен и чист, как ребенок.
— Ни за что не арестуют, — сухо ответил Константин Петрович и, накрывшись одеялом, отвернулся к стене.
А через два месяца, в конце октября, подняли средь ночи с постели и Константина Петровича. Двое военных и представитель из домоуправления предъявили ему постановление на арест. Оно было подписано Берия.
Луиза отчетливо помнила лицо мужа. Он встал, молча надел свой новый черный костюм, в котором несколько дней назад был на приеме в Кремле, не спеша повязал галстук. Военные и домоуправ сидели в гостиной, терпеливо ждали.
Константин Петрович вышел из спальни и, встретившись взглядом с оторопевшей и испуганной женой, которая, как в лихорадке, не попадала зуб на зуб, приглушенно сказал:
— Теперь и я решительно ничего не понимаю…
Из рук Луизы выпал графин, из которого она хотела налить в стакан воды. Графин разбился вдребезги. На паркетном полу образовалась лужа, вода потекла под ковер. Никто не кинулся подбирать осколки стекла, никто не стал собирать с пола тряпкой воду…
Звон разбитого стекла разбудил сына. Кулачонками протирая спросонья глаза, он выбежал в гостиную и никак не мог понять, почему ночью в их квартире чужие, почему папа собирается куда-то уходить. Сердце ребенка почуяло недоброе. И когда Алеша понял, что Константина Петровича куда-то уводят чужие люди, горько заплакал. Защищая отца, он так вцепился в полы его пиджака, что молчаливым хмурым военным пришлось оттащить его силой. Если б не Луиза, он кинулся бы вслед за Константином Петровичем, которого уводили в темную дождливую ночь.
Луиза босиком выбежала на балкон. Она видела, как Константин Петрович остановился в воротах арки, как он молча помахал ей рукой. Сколько раз она жалела потом, находясь в камере Бутырской тюрьмы, что не бросилась в ту ночь с шестого этажа. Двух секунд было бы достаточно, чтобы оборвать все муки, на которые обрекла Луизу жизнь. Но она этого не сделала. Она помахала мужу рукой и крикнула ему вслед:
— Крепись, родной… Ты ни в чем не виноват!
Когда военные, домоуправ
— Мама… Пойдем, мамочка…
Моросил мелкий дождь. Луиза поднялась, взяла на руки Алешу и прошла с ним в квартиру.
…Константина Петровича посадили в Бутырскую тюрьму. Через месяц Луизе разрешили свидание с ним. Но что это было за свидание! Сорок человек по одну сторону мелкой решетки, сорок человек по другую. Говорили сразу все восемьдесят. Говорили, стараясь перекричать друг друга. Собирая силы, чтоб не потерять сознание и не упасть, Луиза жадно впивалась глазами в побледневшее и постаревшее лицо мужа. По губам его она старалась понять, о чем он говорит. А он говорил о том, чтобы она берегла сына, чтобы берегла свое здоровье, уверял ее, что во всем разберутся. Несколько раз по движениям губ Константина Петровича Луиза поняла, что он упоминает Сталина. О Сталине слышалось со всех сторон. Все просили писать самому Сталину. Все уповали на Сталина, все были уверены, что Сталин во всем разберется…
Шатаясь, вышла Луиза из Бутырской тюрьмы. Пьяная от горя, опустив низко голову, брела через ноябрьскую слякоть и сеево дождя.
Больше она мужа не видела.
Во второй половине января, когда в Москве стояли крещенские морозы, арестовали и Луизу. Арестовали как члена семьи изменника Родины. Сын был в детском садике. Проститься с ним ей не дали.
Как и мужа, Луизу посадили в Бутырскую тюрьму. Следователь твердил одно и то же: «Ваш муж изменник Родины».
— Неправда! — резко ответила Луиза и встала. — Я знала моего мужа как человека, преданного партии и Советской власти!
Молоденький следователь криво ухмыльнулся:
— Так что ж, по-вашему: мы честных людей сажаем?
— Да, вы сажаете честных людей, лучших людей страны!
Следователь не дал Луизе договорить:
— Все вы, гражданочка, поете одну и ту же песню: «Мой муж честнейший человек, предан партии, Родине…» Слепые вы! Слепые, как котята, хотя и спали в одних постелях с вашими мужьями.
Омерзительно было видеть Луизе самодовольное, ухмыляющееся лицо. Но что она могла сказать? Что?! Ее не пытали, не били, не мучили, даже ни в чем не обвиняли. В нее просто-напросто плевали. Плевали не в лицо, а в душу.
В Бутырской тюрьме Луизу продержали три недели. Был в ее тюремной жизни и счастливый день. В этот день она получила коротенькое письмецо от двоюродной сестры, которая сообщала, что сразу же после ареста Луизы Алешу забрали в детский приют, но пробыл он там всего неделю. Из Киева приехала мать Константина Петровича и забрала внука к себе.
В Киеве у стариков свой небольшой домик, свой небольшой сад… Жили они обеспеченно. Луиза была счастлива. Но это продолжалось недолго, всего каких-нибудь несколько часов. Потом навалилась тоска. Вторую половину дня она проплакала.
В этот же день под вечер всех женщин ЧСИР вызвали в небольшую комнату. Сопровождали конвоиры. Поодиночке вызывали к столу, судья зачитывал приговор, объявлял срок заключения и заставлял в приговоре расписаться. Эта церемония продолжалась недолго. Сроки заключения были стандартными: кому пять лет, кому — восемь. Кое-кто догадывался, чем руководствовались судьи при назначении срока заключения: женам, чьи мужья занимали высокие государственные посты, давали по восемь лет, остальным — по пять.