Черные люди
Шрифт:
Царевны шипят, Милославские шипят — околдовал-де худородный Артамон царя, больше-де Бориса Ивановича Морозова стал. А какое колдовство? Приедет царь к Матвееву— в светлых покоях ласково встречает государя жена Артамона; взял ее Матвеев из Немецкой слободы, из шотландской семьи Гамильтон, лекаря дочка, крещена Авдотьей.
Служа в иноземных полках, крепко связался с немцами Матвеев, и понял он — немцы все друг за друга, поэтому сила они в Московском государстве. Вон Патрик Гордон после Коломенского бунта сказан [177] вскоре
177
Произведен в чин.
А Матвеева-то Авдотья-то Григорьевна царя встречать выходит в чепце черном бархатном с белой кисейкой на розовых ушах, жемчугом шитой, шея, грудь белая, лебединая, вся, почитай, наружу для прельщенья, а красиво… Ничего не скажешь! И по той груди атласной цепка золотая с алмазы. Глаза синие, с поволокой, смотрят смело, открыто, лицо свежее, не то что у царицы-покойницы Марьи, что из пуховиков всю жизнь не вылезала да щеки клюквой красной румянила. Да и разговор смелый, свободный, смеется — в алых устах зубы что кипень, щеткой чищены… Эх, вот баба… Царица!
И вся Москва все знает, сорокой стрекочет одно: «Ух, хитер Сергеич, не хуже Морозова!»
Приехал раз к Артамону на двор царь — вышла Авдотья Григорьевна:
— Не угодно ли государю чоколаду?
— Как не угодно! — смеется царь…
И выносит на этот раз венецианский поднос с шоколадом девушка, уж не немка. Русская. И какая девушка: цветущая молодостью, красотой, что елочка стройная, черноволосая, чело белое, возвышенное, на румяных щеках улыбка приятная, глаза — черные звезды, смех — россыпь жемчужная, а сама строгая да степенная…
Пьет государь заграничный шоколад-, водой холодной, запивает, с девки той глаз не сводит. Околдовала та девушка московского царя безо всякого чернокнижья. Спросил царь: «Кто такова?» Отвечает Матвеев — наша-де воспитанница. А какая воспитанница, коли у нее отец да мать живы — старинного дворянского рода тарусские вотчинники Нарышкины? Сам Нарышкин Кирила Полуектович — полковник тоже рейтарского строю, друг-товарищ Матвеева. И звать ту девку Наташей.
Москва гудит: идет-де у великих бояр свара между собой, скоро волосья полетят… Худородный-то Матвеев всех бояр-рюриковичей обошел, девку к царю вывел. Теперь царь от Матвеева не выходит. Кушает инда там.
И говорит раз Матвееву царь, а голос томный и дрожит:
— Сергеич! Хороша у тебя девка-то! Хочешь, жениха ей сыщу?
— Кто же бесприданницу-то возьмет, государь? — тихо выговорил Матвеев. Будто ему ничего совсем не ведомо…
— А вот он, жених-то, — я! — вымолвил царь. — Отдаешь?
И Сергеич — знал, что делал, — царю в ноги челом:
— Государь! Недостойны мы твоей милости!
Дело было московской осенью, легкой и прохладной, а. к зиме везде совсем полегчало. Царские воеводы душили народ повсеместно — от Дона до Соловков. Известно, победители — все князья, побежденные — все разбойники. И Стенька Разин
Царь-жених был счастлив, женихался, дарил подарки невесте, а в зимнем мясоеде и свадьбу царскую сыграли.
Накануне в Кремлевской палате чуть живой патриарх Иосаф благословил царя иконой божией матери с утра — царь изволили идти в Успенский собор, к обедне. После обедни царя венчал с Натальей Кирилловной Нарышкиной царский духовник, благовещенский протопоп Андрей.
Посаженым отцом был князь Одоевский, Никита Иваныч, тысяцким — царевич грузинский Николай Давыдович. А у царского сенника, охраняя сон молодых, ездили боярин князь Иван Алексеич Воротынский да думский дворянин Артамон Сергеич Матвеев.
В Грановитой палате 7 февраля был ставлен радостный стол.
Крещатые своды, раскинувшиеся ребристо, уширялись, как лилии, потом сходились, упирались в держащие их столпы, вокруг столпов уделаны были поставцы, блестевшие золотой и серебряной царской утварью и дарами иноземных многочисленных посольств.
Пировавшие уже сильно подпили, шум, гомон отдавался под сводами, метались с высоко поднятыми на руках бесконечными блюдами стольники, жильцы да слуги, пели певчие дьяки.
В конце стола, где сидели торговые и выборные люди, шел негромкий разговор.
— Невесело у вас в Москве на свадьбах! — говорил именитый гость Строганов. — Вот у нас на Урале — как пойдут плясать, половицы трещат.
— Нельзя, как можно, Никита Ананьич, — возразил Пахомов. — Чать, власти тут… Митрополиты!
Сильно постарел Семен Исакыч Пахомов, — Тихон Босой, встретясь с ним в толпе в дворцовых сенях, едва его узнал: полысел, сник Пахомов. Видно, сильно хватило его морозом осени.
Услышав Пахомова, Тихон усмехнулся про себя:
— Все тот же Семен Исакович! Нельзя да погоди…
— У вас нельзя, ехали бы молодые к нам на Урал плясать! А то скукота! — говорил Строганов.
— Кому скукота, а кому и весело! — проговорил чей-то толстый гость с горячими глазами, в синей однорядке да красном кушаке.
— Ну, Артамону весело!
— Ему-то пуще всех. Полсотни девок в Москву собрали, смотрели невест, а краше матвеевской девки не нашли, — говорил и говорил толстый гость, и глаза его на бугристом лице искрились весело.
— Сказал царь — нынче и Артамона и Нарышкина в окольничьих! Обоих дружков.
— Это что! — продолжал толстяк. — Нарышкину пожаловал царь еще девяносто тысяч душ крестьян. Немало! Сладка, видно, царица-то.
— Пимен Алексеич, да ведь их откуда взять надо! Ведь с землей хрестьяне-то! — говорил Степанов.
— Где взять? А на Волге, где бунты были… Под Нижним. Нарышкин — полковник рейтарский, он управит…
— Под Нижним все морозовские вотчины, — заметил Пахомов.
— Морозовские и надо брать, — спокойно возражал толстяк, ухватив с серебряной тарелки половину жареной куры. — Погляди-ка, нет на пиру никого и родни морозовской. Где Соковнины-то? Один Петруха Урусов-князь, невесел сидит… Отписывает теперь царь все морозовские вотчины на себя, — значит, конец Морозовым! Бояре все растащут! Одна осталась Федосья-то боярыня да сынок-юнош… Звал ее царь на свадьбу, титлу царицыну говорить — не пошла она!