Черные люди

Иванов Всеволод Никанорович

Глаза воеводы, маленькие, острые, смотрели встревоженно.

— Так ты, ежели Хабарова-то знаешь, ты мне подмогни. А то, ежели он теперь заместо воеводы будет, нам тоже ухо востро держать надоть. У тебя на Москве-то кто есть?

— Дядя, Кирила Васильич Босой.

— Где сидит?

— Московский знатный гость. С Сибирским приказом работает.

— Так ты, Тихон Васильич, отписал бы ты тогда, мы-то с тобой — рука руку-то моет — всегда ладно живем. Хе-хе-хе! Ты отпиши теперя в Москву, как писать будешь, а то…

И Афанасий Филиппович подмигнул глазком из-под волос:

— Как бы дурна не было какого…

Чего нам ссориться?

Глава шестая. Война

Московской гостиной сотни именитый гость Кирила Васильевич Босой этим июньским вечером приказал, чтобы его тележка была готова с утра: ехать на Девичье поле на царский смотр. Давно об этом объявляли по церквам, по площадям да по торгам кликали бирючи:

— «Да чтоб дворяне и дети боярские на нашей службе были против указа все в сбруях — латах, бахтерцах, в панцирях, в шеломах, в шапках мисюрных [89] . А которые с саадаком ездят — у тех было бы еще по пистоли или по карабину. А у коих боярских людей пищалей не будет — у тех было бы по рогатине или по ослопу [90] , и быть им всем в однорядках крашеных. И мы их по службе нашей изволим смотреть сами или боярам да воеводам нашим велим смотреть, и на конях и пеше».

89

Род шлема (египетск.).

90

Окованная дубина.

Постарел, сдал за прошедшие годы Кирила Васильич, борода пошла проседью, что темный лес белой березкой, виски побелели, трудно уж справляться с делами — размахнулись они, дела-то, все больше да больше, от Москвы до Амур-реки, до самой Богдойской земли.

А нужно самому рать поглядеть, свой глаз — алмаз! Как воевать начнут, будет не легче. Ратям все готовое подай, а кому готовить? Им, торговым да промышленным людям. Хорошо, ежели все счастливо будет, а война-то дело такое, что бабушка надвое говорит. Самому посмотреть надо, как и что, — все равно в приказах спросят.

Едучи ранним утром Чертольем да Остоженкой под тарахтенье колес по бревнам мостовой, любовался Кирила Васильич московскими садами — первым садовником-то был сам царь Алексей в своих кремлевских да замоскворецких садах. Даже на окраинных улицах здесь избы да хоромы тонули в деревьях — в березах, в липах, в сирени, в плодовых садах, а сквозь тынов, сквозь раскрытых ворот пестрели цветки.

Из-под рубленой башни Чертольских ворот Земляного города на версты легло зеленое Девичье поле, лука Москва-реки ясна как зеркало, впереди блестят золотом кресты да главы Новодевичьего монастыря.

Утро душистое, день воскресный, благовест, народ приоделся — мужики в шляпах с цветками, бабы в платах пестрых, идут семьями, ребятишки бегают. Кричат, смеются.

Любит народ смотреть свое войско, ровно в зеркале видит в нем свою силу, любуется. Народ подымает, растит, выхаживает свои рати, рати подымают, волнуют, надмевают народ. Народ валит валом поосторонь улицы, рать идет улицей. Кирилу Васильича высадили из тележки. Куда там проехать! Стал

он в середь посадских, тянет шею, смотрит.

Бьют барабаны. Идут стрелецкие полки по сотням, в красных, синих, лазоревых, темно-зеленых, желтых, малиновых кафтанах с цветными ворворками [91] , в цветных же сапогах, блестят под солнцем бердыши, сабли, ружья, полощутся цветные знамена — красно, утешно смотреть. Лица бородатые, загорелые, дерзкие, блестят зубы.

Подымая пыль к синему небу, прошел московский Государев конный полк, что всегда с царем и при посольствах охрану держит. Кони, аргамаки татарские, по мастям в сотнях подобраны, в уборах наборных серебряных, каменьем саженных, молодцы все красивые — бородки расчесаны, усы завиты, идут по сотням: сотня стольников, сотня стряпчих, сотня детей боярских, сотня дворян московских, сотня жильцов.

91

Петлями.

В Государевом том полку идут сами помещики, боярские дети, дворяне, что получили для службы поместья, служат они двором. За ними идут конные полки поплоше — городовых дворян из разных городов. Идут и едут на конях иноземные полки — рейтарские, за ними пешие — солдатские.

— А вот квас — про всех вас, малиновый квасок, хлебни глоток! — звенит молодой парень, с едва пробившимися усами, несет на голове огромный жбан, а кругом стана на поясе висят ковши. Стал на углы, жбан поставил на землю. — Хлебный, ледяной, хлебни, дорогой! — задорит голос. Люди собираются, толпятся, звенит медь, падая в деревянный ковш.

Идут конно татарские полки из татарских мурз да новокрещеных, седла с высокими арчаками, сидят люди по-своему, горбатясь на коротких стременах, скалят зубы в реденьких бороденках, шапки острые с рысьим мехом, саадаки, пики, кривые сабли.

В толпе улыбки мужчин, испуганные взгляды женщин.

— Ишь, косоглазые! А давно ль вы нас заставляли шапки ломать? — слышен бас.

— Ништо, брате, все теперь православные! — отзывается редкозубый дьячок в лисьей, несмотря на жару, шапке.

— Сироты казанские! Известно! — смеется женский голос.

За татарскими полками идут городовые полки — пехота из датошных людей ближних к Москве уездов — туляне, каширцы, рязанцы, муромцы, в сермяжных одинаких однорядках, кто с огненным боем, кто с луком, со стрелами и саадаком, с копьями, с топорами, с коваными ослопами.

На Девичьем поле широко при дороге — палатки, лари, скамьи: торгуют питьем — квасом, сластями — орехами, жамками, рожками, горячей снедью на жаровнях, пахнущей горячо и остро. Около избы-кабака с шестом, на котором торчит зеленая елочка и висит сулейка, — пьяный гул, раздается песня.

С Кремлевской башни донесся бой часомерья — пробило четыре часа дня. Едет из Кремля на Девичье поле царев поезд. Гул растет, оглушает. Царь Алексей в золотной одежде, на белом жеребце, окруженный боярами, дворянами, рындами в белых кафтанах, с серебряными топорами на плечах. У царя на голове, переливаяся искрами, шапка сибирская, опушенная соболем, увенчанная крестом, в руках скипетр да держава.

Кирила Васильич инда шею натрудил, рассматривая царское шествие, а на тяжелый жезл в руках царя улыбнулся: