Черные люди
Шрифт:
«Царь-государь, смилуйся, пожалуй!»
Государь указал:
«Товары иностранных купцов оставить на месте, в домах и складах на посадах, иностранцам приходить днем туда торговать, а к вечеру уходить в свою отведенную им «Немецкую слободу».
Теперь же огромный смотр еще больше подогревал московских людей против иностранцев: Москва видела свою прямую силу, видела, что могла посчитаться с Западом в прямом бое…
Пятнадцать дней шел смотр, смотрел царь, смотрели бояре и поверяли «естей и нетей» — наличный состав полков по спискам, все снаряжение и вооружение. Все было в порядке.
Война подходила.
В Голландию был отправлен приказчик — закупить замки к пистолетам и карабинам, которые работались дома. Уехал
В это лето в Архангельск шло много иностранных судов, везли сукна цветные, а больше серо-зеленые — на стрелецкие кафтаны, сталь и медь шведскую, порох да свинец, готовое оружие да еще серебро. По Двине, Сухоне в Вологду плыли густо дощаники, с Вологды обозы бесконечно везли военные грузы на Москву.
Оружейный и Пушкарский приказы разыскивали, набирали себе по всей земле мастеров из городов, слобод, уездов, монастырей — кузнецов и других железного дела людей, платя им поденно и ставя кормы за счет Приказа Большой казны. Работали вовсю специалисты — оружейные кузнецы и бронные мастера Москвы, Новгорода, Пскова, Вологды и других городов, — без устали ковали латы, бахтерцы, зерцала, копья, сабли, железные шапки, ружья.
Сильно работал на войну и Тульский оружейный завод. Там, на глазах у всех, к соблазну всей промышленной Москвы, шла ожесточенная борьба между его иностранными откупщиками [92] — Петром Марселисом и Андреем Виниусом. Виниус, ловко учтя обстановку, быстренько перешел в православие, надел русское платье, стал называться Андреем Денисовичем и донес на своего компаньона Марсе-лиса, обвиняя его в том, что тот-де бранит его за переход в русскую веру и отказывается с ним пить и есть. По такому доносу у Марселиса царь договор отнял, отдал завод в Туле целиком Виниусу и наградил этого ловкача-предпринимателя пышным званием: «Его царского величества и Российского государства комиссар и московский гость». Впрочем, и Марселис в конце концов получил право работать в Тульском уезде — война, люди-то надобны.
92
Концессионерами.
Война требует всегда денег — и воеводы жали народ по всей земле, нещадно ставя недоимщиков на правежи, обкладывая сбором все, что оставалось еще необложенным, выжимали деньги и кабаки — земство трещало от государства.
Под гнетом ясака стонала Сибирь.
В октябре из Москвы двинуты были рати, чтобы занять исходное положение. Боярину и воеводе Василию Петровичу Шереметьеву, да окольничьему Семену Лукьяновичу Стрешневу, да думному дворянину и ясельничему Ждану Васильичу Кондыреву велено идти бы в Новгород и собираться там с ратными людьми: боярину и воеводе Шереметьеву да думному дворянину и ясельничему Кондыреву — в Новгороде, окольничьему и воеводе Стрешневу — во Пскове.
А собравшись на месте со служилыми людьми, велено было потом им выступать за рубеж в мае в двадцатый день и сойтись под Невелем. Оттуда же им следовало уже промышлять [93] над польскими и литовскими людьми и их городами, «сколько милосердный бог помощи подаст»…
Война подходила, накатывалась. Москва чувствовала в себе нетерпеливую силу померяться с Западом. Давно уже в Москву беспрестанно ехали посланцы с Украины, от гетмана Богдана Хмельницкого, что поднял и вел отчаянную борьбу, добиваясь освобождения православного крестьянского населения Украины из-под католической Польши для воссоединения с быстро крепнущей Москвой. Послов от Хмельницкого ехало столько, что в Москве, на Покровке, в стенах Белого города, были открыты два больших двора для приезжающих оттуда — Гетманский да Малороссийский, отчего эта часть Покровки получила упрощенное названье Маросейки.
93
Открыть
Положение Речи Посполитой становилось угрожающим: чуя прилив сил в своем могучем, крепнущем народе, Московское государство медленно поворачивалось лицом к Западу, впервые открывая во всю силу свой, еще неизвестный Европе восточный мир, полный своих судеб, своих мечтаний, своей мощи и своих замыслов.
На первое октября, на Покров пресвятой богородицы, покровительницы Москвы, в Грановитой палате в Кремле было натоплено, под широкими сводами, расписанными благочестно золотом да красками, горели свечи, — в палате царь собирал в этот день Собор людей всех чинов. Парчовые кафтаны, да шубы бояр, лиловые, черные мантии, клобуки да кафтаны духовенства, однорядки, кафтаны коричневые, синие, серые да красные пояса торговых, промышленных, ремесленных и черных сотен вливались с Красного крыльца через Святые сени, гремели сапоги, члены Собора становились к крытым сукном лавкам — ждали государя. Из внутренних покоев вышли попарно юноши рынды в белых кафтанах, в высоких горностаевых шапках, с серебряными топориками, стали у трона в красном углу. Заголосили певчие дьяки: шли царь с патриархом, впереди несли крест, Собор повалился в земном поклоне. Сел царь, и все сели.
Заговорили, зачастили думные дьяки. По международному положению собравшимся было доложено о неправдах польского короля, о том, что Богдан Хмельницкий бьет челом, просит приема в московское подданство: король польский идет-де на Украину войной, украинские казаки, вольные люди, не хотят выдать латинским мучителям свои святые монастыри и церкви и просят Москву помочь им войском, принять Украину под высокую царскую руку для сбережения, а то их, вольных украинцев, зовет к себе в подданство турецкий султан.
Собор приговорил:
«За честь царей Михаила и Алексея стоять и войну против польского короля вести — терпеть больше нельзя. А гетмана Богдана и все войско его с городами государю бы принять под его высокую руку».
Так и сделали.
23 октября во время обедни, которую служил патриарх Никон в Успенском соборе, царь сам объявил народу:
— Мы, положа надежду нашу на бога и пресвятую богородицу, на московских чудотворцев, по совету отца нашего, Великого государя святейшего Никона-патриарха, со всем духовенством и со всем Собором указали: идти ратью на недруга нашего, польского короля.
В конце зимы московские рати двинулись в поход. Первой в конце февраля пошла артиллерия, торжественно освященная патриархом Никоном. Она двигалась на Вязьму, тяжелые пушки еще по снегу везли на санях.
Затем уже в апреле, по теплу, тронулись силы левого крыла под князем Трубецким, Алексеем Никитичем.
23 апреля, на день победоносца Георгия, в воскресенье, в Успенском соборе в Кремле состоялось великое богомолье. Служил патриарх Никон, стоял царь со всеми боярами, за завеской стояла царица с боярскими женами, стояли стольники, стряпчие, дворяне московские, полковники рейтарские и солдатские, стрелецкие головы, сотники да подьячие— все, кому идти в поход. После обедни перед иконой Владимирской божьей матери пет был молебен на рать идущим, царь поднес патриарху наказ воеводам. Патриарх, приняв, сперва положил тот наказ в киот чудотворной иконы этой, потом вручил его князю Трубецкому.
Молебен кончился, ближние люди подхватили царя под локотки, повели из храма, и государь, с паперти обратясь к собравшимся на площади воинам, просил всех к себе — откушать хлеба-соли.
За обедом в Грановитой палате среди церковных песнопений дьяки принесли и положили перед царем списки всех идущих в поход. Государь обратился к Трубецкому:
— Князь Алексей Никитыч со товарищи! Передаю вам список ваших всех полчан! Заповеди божьи соблюдайте и дело творите ваше с радостью. Судите в правду, ко всем любовны и ласковы, странноприимны, да врагов божьих и наших не щадите. К стрельцам, к солдатам, ко всему мелкому чину будьте милостивы, пребывайте со всеми в совете да в любви!