Черные Мантии
Шрифт:
Прощаясь, я прилагаю свой адрес. Тысячу раз целую тебя. Приезжай вместе с малышом; сил у меня достаточно, и вы не будете нуждаться ни в чем. Но, главное, ответь мне, ответь поскорее. Я буду считать часы. Я люблю тебя еще больше, чем прежде. С Новым годом!»
Сент-Элье, остров Джерси, 30 января 1826 года. «Моя дорогая жена, я считал дни; долгих тридцать четыре дня. За это время можно два, даже три раза обменяться письмами! Я послал тебе все, что написал за шесть месяцев; все, что я передумал, все, что я пережил. Значит, ты не получила мой пакет? А ведь этот господин Шварц мне пообещал!
Возможно,
Я пошел окольным путем. Не полагаясь на свою ловкость, я решил обезопасить тебя целиком и полностью. Так, господин Шварц не знает; кому везет письма. Кроме того, я придумал секретную комбинацию, которую слишком долго объяснять и которую я сам нахожу теперь абсурдной, с каждым днем все более абсурдной – по мере того как течет время, а ответа от тебя все нет и нет. Была ли, однако, необходимость ставить тебя под удар? В общем, не думаю, что в тюремной камере в Кане а не пришлось переживать больше, чем сейчас!
По-видимому, мне следовало отправиться в Париж. Париж большой, в нем спрятаться легче, чем где бы то ни было. Я бы тебя разыскал, и мы были бы вместе. Что стало с моими письмами? Достаточно ли порядочный человек этот Шварц? Как он с тебе отнесся? Я со своей стороны даже в минуты отчаяния никогда, видит Бог, никогда не позволяю себе подозревать тебя, моя жена! Я верю в тебя, эта вера – мое последнее прибежище.
Я не допускаю даже мысли о том, что ты получила мои письма и не удосужилась на них ответить. Это убило бы меня.
Уже два дня мне нездоровится. Ничего определенного нет, но я чувствую себя очень плохо. Мне страшно умереть, не повидав тебя. Хозяин добр ко мне. В случае необходимости он готов одолжить мне деньги для поездки во Францию».
14 июня 1826 года. «От тебя никаких вестей. Я был при смерти. Теперь я медленно пробуждаюсь ото сна, который длился несколько месяцев. Как я не умер от этой лихорадки, ввергшей меня в беспамятство?! Но я видел тебя, я держал тебя в своих объятиях… Никаких новостей из Франции! Ничего! Ничего! Я настолько ослаб, что даже и думать не могу о поездке.
Трудно поверить, но роковые события случились год тому назад; сегодня – печальный «юбилей» нашего несчастного побега из Кана. Да, с тех пор прошел целый год. Что ты делаешь? Что с тобою стало? Порой мне кажется, что ты умерла! Дай Бог мне сил приехать к тебе!»
3 июля. «Жюли, моя болезнь возобновилась. Эти три или четыре месяца, о которых я тебе писал, полностью истощили мои силы! Приходи! О, приходи! Я люблю тебя».
8 сентября. «От тебя никаких вестей! Я на ногах. Вчера мне удалось дойти до берега моря. Я искал глазами Францию. Там все мои письма. Я писал их для того, чтобы отправить тебе, но это могло
12 сентября. «Жюли, я еду. Через несколько дней ты будешь в моих объятиях! Я еду, я надеюсь, я люблю тебя! Впервые за двенадцать месяцев я начинаю жить!»
XV
В ПАРИЖЕ
Андре встал на ноги.
– Я пришел узнать, где мне искать жену, – произнес он твердо и печально. – Я не сержусь на вас, Мадлен, совсем не сержусь; обстоятельства были против меня.
– Зайдите в дом; адрес вашей супруги – в моей записной книжке, – объяснила добрая женщина. – Название улицы – на первой странице, а номер дома – на последней. Записная книжка лежит на окне. Счастливого пути, господин Мэйнотт… И если у вас есть лишние деньги… Говорят, что вдова и дети господина Банселля просят теперь милостыню в Париже.
Андре медленно удалился, а добрая женщина вновь принялась копать картошку. Работая, она размышляла:
– Нет-нет, я и представить себе не могла, что он способен на такое… И при этом он стал таким жалким!.. И таким бледным!.. Как и она!.. Да, чужое добро вору не впрок, это уж точно… Лучше бы он не возвращался… и она тоже, а ребенок тут ни при чем.
Бригадир и жандарм отправились на розыски бродяги, поджегшего стога Пуассона. Андре обнаружил на окне записную книжку и взял ее в руки, делая вид, что показывает малышу картинку на обложке. На первой странице значилась улица Сурдьер, а на последней – № 21. Едва сдержав слезы, Андре обнял ребенка и ушел, унося с собой свою корзину.
Два дня спустя Андре, еще более бледный, с трудом передвигая ноги, в десять утра покинул двор парижской почтово-пассажирской конторы и спросил у продавца на углу, как добраться до улицы Сурдьер.
Стоял прекрасный день, какие выдаются порой в конце лета. Охваченный утренней суетой Париж напоминал пчелиный улей. Оглушенный этой сумятицей, Андре шел по улице Сент-Оноре, как ему посоветовал торговец; молодой человек миновал храм Сен-Рош, синие часы которого показывали половину одиннадцатого; на углу прямого, узкого, пустынного и печального проезда Андре прочел на табличке: улица Сурдьер. Он остановился, сердце его сжалось.
Что могло тревожить его теперь, перед встречей с Жюли?
Эта улица Сурдьер, от вида которой меня самого всегда бросало в дрожь, не была ни отвратительной, ни смрадной, ни жалкой, ни опасной. Она отталкивала своим холодом, заброшенностью, тишиной – словно остров смерти в бурном море кипящей жизни. Там стояли великолепные ветшающие особняки и уныло шумели запущенные сады, где солнце не пробивалось сквозь ветви деревьев. И всякий раз, когда заблудившаяся коляска тряслась по столетней, совсем нестарой мостовой, странные создания, склоняясь с невзрачных балконов, с удивлением китайцев провожали ее глазами. Как только экипаж исчезал, окна закрывались, причем некоторые – очень надолго; пауки, пользуясь этим, с верой в будущее приводили в порядок свою паутину, которую еще полгода никто не потревожит. Этой улице чрезвычайно подходило ее название: она была совершенно глухой и немой. Она нигде не начиналась и никуда не вела. Между двумя рядами угрюмых домов печалилось и скучало даже солнце.