Черные Шипы

Кент Рина

— Тебе больно… — ноет она, но отказывается от попыток остановить меня и помогает принять удобное положение.

Свежие слезы текут по ее щекам, когда она осторожно поворачивается так, чтобы оказаться на моем раненом боку. Она по-прежнему решительно сжимает свою футболку, как будто отпустив ее, жизнь испарится из меня.

Или позволит мне истечь кровью.

Мне не нравится видеть, как она плачет. Да, да, но только когда я преследую и побеждаю ее, потому что я знаю, что ей это тоже нравится.

Я люблю ее трахающие

меня слезы.

Ее «нет, пожалуйста», которые на самом деле были слезами «да, пожалуйста».

Но не эти.

Боль и отчаяние в них чертовски выворачивают меня наизнанку.

Мне не нравится, когда ей грустно или больно. Это еще более болезненно, чем если бы это были мои собственные чувства. Я могу отмахнуться от них, эффективно с ними справиться и отодвинуть их на второй план.

Хотел бы я сделать то же самое с Наоми. Хотел бы я забрать ее чувства и относиться к ним как к своим, чтобы ей больше не было больно.

Это… что похоже на сочувствие?

— Эй… — я ладонью кладу ладонь на ее щеку, смахивая большим пальцем собравшуюся там влагу. — Я действительно в порядке.

— Ты не выглядишь в порядке, — бормочет она.

— Выглядит хуже, чем есть на самом деле. Хочешь сделать лучше?

— Конечно.

— Тогда перестань плакать, детка. Это больнее, чем сама рана.

Она всхлипывает, вытирая лицо тыльной стороной ладони.

Статика снова заполняет комнату, и мы оба напрягаемся, когда тот же голос из прошлого снова говорит: — Очень трогательно. Ты чуть не усыпил меня.

— Чего ты хочешь от нас? — взгляд Наоми ищет комнату, и когда я делаю то же самое, я замечаю несколько мигающих камер в углах и белый динамик, из которого до нас доносится его голос.

— Я уже говорил тебе. Игра.

— Ты один из людей моего отца?

— Что натолкнуло тебя на эту мысль?

— Мама сказала, что ты был.

— Сато-сан много чего говорит. Лучше не верить им всем. А теперь, что касается нашей игры…

— Мы не играем, — ворчу я, затем морщусь.

Такие больные люди, как он, получают удовольствие от того, что ведут других к точке невозврата. Им нравится раздевать людей до их самых примитивных форм, где они могут свободно их эксплуатировать. Мы ни за что не доставим ему радость видеть, как мы выходим из-под контроля.

— Кто сказал, что у тебя есть выбор, квотербек? Либо играйте, либо не будет воды и еды. О, и в твою рану попадет инфекция, и ты умрешь.

Мои губы кривятся, и я ругаюсь себе под нос. Я должен был догадаться, что они используют наши основные потребности против нас.

Должен же быть какой-то способ помешать его планам…

— Если мы согласимся, ты поможешь ему? — спрашивает Наоми.

Я качаю головой. Она играет ему на руку, показывая, что заботится о моем благополучии. При других обстоятельствах я бы схватил и расцеловал ее до чертиков, но прямо сейчас мы не знаем, с чем на самом деле имеем дело.

Это

может быть группа изгоев, которая восстает против ее отца. Или, может быть, сам ее отец — больной ублюдок, который не заботится о том, чтобы поставить собственную дочь в ужасное положение.

Пока мы не выясним их точку зрения, нам нужно быть особенно осторожными чтобы выжить, а это означает, как можно меньше рассказывать о себе.

— Никаких обещаний, — говорит мужчина, Рен, как назвала его Наоми. — Теперь игра. Начнем с правил. Без лжи. Я серьезно. Мы узнаем, когда вы солжете, и если вы это сделаете, будет наказание.

— Что это за игра такая? — спрашиваю я.

— Я рад, что ты спросил, квотербек. Мы называем это выживанием наиболее приспособленных. Прямо как твоя татуировка.

Я не упускаю из виду улыбку в его голосе, когда он произносил последнюю часть.

Он знает о моей татуировке, и он японец.

Ни хрена не может быть, чтобы все это было простым совпадением.

— Теперь, давайте начнем. Я буду полегче с тобой в первом раунде. Один из вас расскажет мне глубокую, мрачную тайну, о которой никто в мире не знает. Сделайте это, и вы получите воду. В бутылках, а не то дерьмо, что капает из крана.

— Ничего не говори, — шепчу я Наоми.

— Нам нужна вода, — бормочет она в ответ, крепко держа меня за плечо. — У тебя губы потрескались и высохли, и не так давно ты истекал кровью.

— Я буду в порядке. Если ты сыграешь ему на руку, это только сломает нас.

— Мне все равно, лишь бы мы выжили.

— Не хочу портить тебе удовольствие, но у тебя есть десять секунд, прежде чем твой шанс закончится, — Рен делает паузу. — Семь, шесть, пять…

— Ко мне приставали, когда мне было девять, — выпаливает Наоми, ее губы и подбородок дрожат.

Мой кулак сжимается, не только из-за ее состояния или того, что она играет в игру Рена, но и из-за напоминания о том, через что она прошла.

Она не должна разглашать это из-за больной игры.

Она не должна бередить свою рану и рассказывать гребаному незнакомцу свой самый сокровенный секрет.

— Это не глубокий, мрачный секрет, — говорит Рен.

— Так и есть. Никто об этом не знает, и полицейского отчета не было.

— Твоя мать знала, а также несколько психотерапевтов и мужчина, который приставал к тебе. Это не считается.

— Но…

— У вас есть пять секунд на еще одну попытку. Четыре… три…

— Черт, — бормочет Наоми себе под нос. — Подумай, Наоми, подумай…

— Два…

— Моих родителей убили, — тихо шепчу я.

Глаза Наоми метнулись к моим, темно-карие расширились от тысячи вопросов.

— Твои родители попали в аварию, квотербек, — провокационно спокойный голос Рена заполняет пространство.

— Это была преднамеренная авария. Они убегали от кого-то, и авария была камуфляжем, чтобы скрыть их убийство.