Черные сухари
Шрифт:
Не знак? когда б мы с ним встретились, если бы не случайность.
Февральская революция застала отца в Финляндии. В дни Октября он доставил в Питер большую партию винтовок и патронов, а потом стал секретарем Военно-революционного комитета и на протяжении нескольких суток работал без сна и отдыха.
Примерно на четвертый день после Октябрьского переворота в Смольный привезли из какого-то полка солдатскую походную кухню и стали раздавать обед. Обед состоял из миски щей и миски каши; вместе с хлебом он стоил три рубля. Столовую
Дверь столовой все время открывалась и со стуком захлопывалась, в воздухе плавали клубы пара и махорочного дыма, вкусно пахло капустой и свежим ржаным хлебом. У меня, на счастье, оказалось ровно три рубля. Я получила обед, уплатила деньги, съела щи, съела кашу, съела хлеб и почувствовала, что умираю — хочу есть!
Горестно размышляя, где б перехватить трешницу, я продолжала сидеть за столом. В это время в дверях показался невысокий бритый человек, окруженный толпой народа. Все ему что-то говорили, о чем-то просили. Человек этот, разговаривая на ходу, получил обед и сел за стол. Одной рукой он держал ложку и хлебал щи, а другой брал бумаги, которые ему совали, читал их, подписывал карандашом.
Вдруг я услышала, как кто-то к нему обратился:
— Товарищ Гусев!..
«Эге, — сообразила я. — Это мой отец!»
И, совершенно не думая о том, что делаю, я встала, обошла стол, протиснулась к Гусеву и сказала:
— Товарищ Гусев, вы мне нужны.
Он повернул ко мне утомленное лицо с красными от бессонницы глазами.
— Я слушаю вас, товарищ!
— Товарищ Гусев, — сказала я. — Я ваша дочь. Дайте мне три рубля на обед.
Он находился, видимо, на таком пределе усталости, что из всего сказанного мною до него дошла только просьба о трех рублях.
— Пожалуйста, товарищ, — сказал он.
Сунув руку во внутренний карман пиджака, он достал бумажник, вытащил новенькую хрустящую зеленую трехрублевку и протянул мне.
Я взяла, поблагодарила, получила еще один обед, съела и, почувствовав себя более или менее сытой, отправилась в штаб Красной гвардии Выборгской стороны.
Мы с отцом забыли бы об этой встрече, но кто-то, очевидно, подсмотрел ее и рассказал товарищам. Дошло это и до Владимира Ильича, и он потом не раз заставлял меня снова и снова изображать в лицах, как это я подошла, да как сказала, что, мол, я ваша дочь, да как отец дал мне трешку, да как я потом уселась есть второй обед, — и сам смеялся так, как он умел смеяться!
«Ночь перед рождеством»
В тот вечер мы впервые собрались в реквизированном нами для Союза рабочей молодежи помещении игорного дома, неподалеку от Лиговки. Как я теперь понимаю, это был гнусный притон, пропахший пылью и старыми винными бутылками. Но тогда его облепленный позолотой зал, в котором мы решили устроить
Мы сидели в угловой комнате второго этажа. У окна темнел пулемет, винтовки мы держали между колен. Шел страстный спор о том, будет ли при коммунизме существовать любовь.
Большинство склонялось к мнению Моньки Шавера, что при коммунизме люди будут жить высокими общественными интересами и для такого мелкого чувства, как любовь одного мужчины к одной женщине и одной женщины к одному мужчине, там места не будет. Только Саша Лобанов, хмуро глядя перед собой, упорно повторял: «Не может быть, чтобы коммунизм — и без любви. Не может…» Но это, конечно, потому, что сам он был влюблен в Олю Маркову.
Вдруг тяжелая бархатная портьера откинулась. Ветер качнул люстру, и тысячи огней заплясали среди трещин пробитого пулей зеркала.
В двери стоял Леня Петровский. Шапка его была сдвинута на затылок, шинель расстегнута.
— Товарищи! — сказал Леня. — Нас вызывают в Чека. Немедленно… На всю ночь…
Монька вскочил, опрокинул стул, уронил винтовку.
— Эх, рассыпался горох по белой тарелке, — насмешливо сказал Федя Шадуров, затягивая ремень с подсумком.
Как и всегда, Федя был подчеркнуто спокоен. Впрочем, в его возрасте — ему уже стукнуло двадцать! — оно и понятно.
— Пошли, ребята!.. Леня!
Но Леня спал, неудобно прислонившись к пухлому гипсовому амуру. Правой рукой он сжимал кобуру с наганом, левая висела бессильной плетью.
— Ленька, проснись!
— Мама, минутку, только минуточку…
— Ишь ты, соски захотел… А ну, просыпайся, леший!
На лестнице мы построились цепочкой, как ходили обычно по городу: впереди Леня, замыкал Федя, я — посредине. Пулемет с двумя пулеметчиками остался в клубе, остальное наше оружие, включая поломанные револьверы-«бульдожки», было при нас.
— Только, чур, ни с кем не связываться, — предупредил Леня.
Поземка струйками несла снег, завихривалась водоворотами. Фонари не горели. Высоко в небе, между редкими зимними тучами, прыгала маленькая луна. А тут внизу, по Лиговке, по Невскому, черным по черному ползла и ворочалась густая бесформенная толпа.
Мы шли по кромке тротуара, и ненависть клокотала у нас в душе. Вся грязь большого города сползлась сюда — вот она, рядом с нами: спекулянты, царские офицеры, мародеры, проститутки, бандиты, переодетые юнкера.
До нас доносились выкрики, взлетавшие над гулом толпы, как брызги над пеной прибоя:
— Все на дым!..
— Эй, борода!..
— Каледин придет… Каледин покажет…
— Вечерняя газета «Биржевые ведомости»!
— Ни маслица, ни бублика, поздравьте нас с республикой!
— Журнал «Трепач»! Газета «Вечерний час»!
— Гляди на голенище, гляди, какое голенище…
— Серость… Темнота… Хамы…
— Пожалуйте царскими, керенок не берем…