Черные сухари
Шрифт:
Однако сейчас, сидя у Владимира Ильича, мы забыли об этих намерениях и жаждали поговорить с ним о том, что называлось тогда «текущим моментом».
Дело происходило в самый разгар переговоров с немцами по поводу заключения мира. Германские милитаристы вели себя нагло и каждый день предъявляли все новые ультимативные требования. Как ни тяжелы были эти требования, В. И. Ленин настаивал на том, что Советская Россия должна их как можно скорее принять, ибо, если она их не примет, сильнейшие поражения, которые ее ждут, заставят потом заключить еще более невыгодный и тяжелый мирный договор.
Робея, храбрясь и смущаясь,
Мы сказали, что не разделяем взглядов так называемых «левых коммунистов» и безусловно стоим за заключение мира любой ценой. Но при этом думаем, что раз германские империалисты явно провоцируют срыв мирных переговоров и хотят продолжать войну, то не считает ли Владимир Ильич, что имело бы смысл взять миллион человек и приказать, чтобы они прорыли подкоп под линией фронта прямо в тыл немцам? По этому подкопу в Германию проберутся наши самые отчаянно смелые люди и призовут германский народ к революции. А когда произойдет революция в Германии, вслед за нею вспыхнет революция во Франции, и тогда…
Нет, Владимир Ильич не считал, что имело бы смысл делать такой подкоп.
Быть может, он сомневается в том, имеются ли такие люди? Но мы хорошо знаем людей, которые…
Нет, Владимир Ильич не сомневался в существовании таких людей. Он знал, что такие люди есть.
Он сказал нам, что революции не заказываются. Революции происходят как следствие взрыва негодования народных масс. И нам надо думать не о подкопах, а о том, как помочь рабочему классу всех стран. Эту помощь-Советское правительство уже оказало, например, тем, что опубликовало тайные договоры. Теперь весь мир видит, что правители всех капиталистических стран — разбойники. Без всяких подкопов мы делом, поймите, делом,помогли трудящимся увидеть, каким обманом является проклятая империалистическая война…
Итак, наш план не принят!
— Я вижу, — сказал Владимир Ильич, вглядываясь в наши лица, — что ваша мысль уже работает над изобретением новых планов.
Его проницательность нас поразила.
— Прежде чем их выслушать, я хотел бы знать, кем вы собираетесь быть…
Владимиру Ильичу явно хотелось сказать: «когда вырастете», но он удержался.
Леня Петровский сказал, что он решил идти в Красную Армию и сделаться пролетарским полководцем.
Моня Шавер тоже намерен был вступить в ряды Красной Армии, но обязательно артиллеристом.
Я, оказывается, тоже избрала для себя военную карьеру.
По лицу Владимира Ильича было похоже, что намерения наши ему нравятся, но в то же время он в чем-то сомневался.
— А сколько каждому из вас лет? — спросил он.
Мы пробормотали что-то, из чего можно было расслышать только «…надцать».
— Ну, если бы вам было по девятнадцать, вы сказали бы об этом погромче, — засмеялся Владимир Ильич. — Будем считать, что по семнадцать.
(О, если б это было так!)
— Вам известен декрет о создании Красной Армии, вы знаете, что в нее будут принимать от восемнадцати лет, — продолжал Владимир Ильич. — Вы что-то огорчены? Уж не боитесь ли вы, что мировую революцию совершат без вас?
Владимир Ильич встал и принялся расхаживать по комнате.
— Мы не знаем, как сложатся события
— Она идет ужасно хорошо, — решительно ответила я.
— Ужжасно хорошо! — передразнил Владимир Ильич. — А сколько за вами рабочей молодежи?
— Миллионы! — в тон мне сказал Моня Шавер.
И тут мы узнали, что это такое, когда тебе, как говорится, «попало по первое число».
Владимир Ильич без всякой пощады пушил нас за организационную расхлябанность, любовь к заседаниям, многословие, пустопорожнюю болтовню. Мы сидели под градом его слов и видели все свои прорехи: невыполненные решения, не доведенные до конца дела, заводы, на которых не успели побывать, молодых рабочих, с которыми начали работу и бросили на полдороге.
— Революционер должен иметь горячее сердце — иначе он не революционер, и холодную, трезво рассуждающую голову — иначе он дурак, — говорил Владимир Ильич. — Он обязан в равной мере обладать умением и умереть за революцию и нести самую скучную, самую повседневную, а потому самую трудную работу. Ибо самое главное для нас в том, чтобы всегда вести за собой миллионные массы трудового народа.
Взглянув на часы, Владимир Ильич сказал, что вынужден попрощаться с нами. Мы уже встали, чтоб уходить, когда он спросил, в чем же была причина того веселого настроения, в котором он нас встретил.
Мы повинились. Владимир Ильич был поражен.
— Как? — спросил он. — Неужели так и прошли? А как вы выйдете?
— Да так же!
— Нуте-ка пойдем, я погляжу.
Мы спустились к выходу, снова приняли понурый вид. Владимир Ильич из-за угла наблюдал за нами.
— Веду арестованных, — сказал Меня Шавер, проходя мимо часового.
Тот небрежно махнул рукой:
— Проходи!
Нас, конечно, интересовало, чем кончится эта история. Потом мы узнали, что в тот же день был введен новый порядок, по которому арестованных, доставленных в Смольный, больше не пропускали в здание, а стали принимать в комендатуре внизу, на первом этаже.
Котелок
Меня послали в Петроградскую Чрезвычайную комиссию расшифровать письмо, изъятое при аресте видного белогвардейского офицера. Письмо было большое, сплошь зашифрованное. Моя помощь понадобилась потому, что оно было написано по-французски.
— Шифр детский, а возни много, — сказал секретарь.
Свободного места нигде не было, и меня усадили за небольшую тумбочку в кабинете Моисея Соломоновича Урицкого.
Урицкий сидел за своим столом и, видимо, писал статью. Он был до того поглощен работой, что незаметно для себя все время бормотал старую каторжную песню: «Две копейки, три копейки — пятачок».