Черные звезды
Шрифт:
— Смотри-ка, Френк, — подмигнул один молодой инженер своему коллеге. — Наш Эндрью Хард опять засиделся. — Он качнул головой в дальний конец зала.
Там за столом сидел и что-то сосредоточенно писал на четвертушках бумаги пожилой человек. Солнце рельефно освещало склоненную голову: искрящиеся волосы крупными завитками, как у древнеримских скульптур, мягкий отвислый нос, резкие щели морщин у глаз и вдоль щек продолговатого лица.
— Профессор Хард делает новое открытие! — в тон первому ответил второй инженер.
Они, посмеиваясь, стали одеваться.
Скоро лаборатория опустела.
Через
… Небо, темно-синее вверху, к горизонту переходило в холодный багровый цвет. Маленький реактивный бомбардировщик, позолоченный из-под горизонта лучами зашедшего солнца, в многокилометровой высоте рассекал небо сдвоенной розово-белой облачной полосой.
Профессор смотрел и не видел все это, обдумывая возникшую сегодня идею опыта. Он отвернулся от окна и, так и не включив свет, подошел к громаде беватрона, нашел нужный выключатель на пульте и повернул его. Большой овальный телеэкран осветился изнутри: на мраморной плите в камере лежала маленькая черная пластинка нейтриума; в неярком свете внутренней лампы она казалась дыркой с рваными краями, пробитой в белой поверхности мрамора.
Гарди рычажками сдвинул вправо и влево объектив телекамеры внутри беватрона. “Все, в сущности, готово для опыта… Попробовать?” Еще не решив окончательно, он включил насосы откачки, чтобы повысить вакуум в камере. В тишине лаборатории негромко застучали лихорадочные ритмы насосов.
Доктор Энрико Гарди, или — как переиначили его слишком музыкальное для английского языка итальянское имя — Эндрью Хард, был главным экспертом комиссии Старка, расследовавшей катастрофу в Нью-Хэнфорде. Вот уже три месяца он со своей группой исследовал радиоактивные образцы, подобранные у места взрыва, облучал пластинки нейтрида, подозревая, что в нем-то и кроется загадка, — и безрезультатно. Вспышка, превратившая завод вместе с его работниками в пыль, пар и груду светящихся обломков, радиоактивный труп доктора Вэбстера, убитого часовым, непонятные спектры излучения обломков — всему этому, кажется, еще долго предстояло быть тайной. Какое-то большое и страшное явление скрывается в этих черных пластинках нейтриума… Неужели открыть его можно только при помощи катастрофы?
Идея, которую сейчас обдумывал Гарди, была несколько расплывчатой: подвергнуть нейтрид сложному облучению, обрушить на него весь комплекс ядерных частиц, которые только можно получить в беватроне — мезоны, протоны, электроны, позитроны, гамма-кванты. Это должно дать какое-то сложное взаимодействие. Какое? Профессор Гарди не любил ставить опыты, не прикинув предварительно, что из них получится. В игре с природой он, как опытный шахматист, привык загадывать на несколько ходов вперед. Но сегодня он только напрасно убил день, пытаясь рассчитать опыт.
“Так что же, делать или нет?” — еще раз спросил себя Гарди. И, рассердившись на свои колебания, решил: “Делать!”
Лабораторный зал уже утонул в темноте, но он ясно представлял все, что возникло от движений его пальцев на пульте. Вот гулко лязгнули пластины сильноточных контакторов — это в дальнем конце зала включились высокочастотные
Внизу, на столе, зазвенел телефон. Гарди спустился, взял трубку:
— Да?
— Кто включает беватрон? — спросил обесцвеченный мембраной голос. Гарди назвал себя. — А-а, добрый вечер, мистер Хард… Это звонят с подстанции. Когда кончите, позвоните мне в дежурку — мы вырубим высокое напряжение.
— Хорошо. — Гарди положил трубку. Так. Теперь нужно ждать. Он сел за стол, взял лист бумаги, развинтил ручку и задумался: что же должно получиться?
Лист бумаги так и остался чистым.
… Сдержанное монотонное гудение, ритмичный перестук вакуум-насосов, позднее время — все навевало дремоту, Гарди почувствовал, что сонно тяжелеют веки, помотал головой, взглянул на часы: “Ого — начало одиннадцатого! Ну, что же там?”
Он оправил халат и взошел на мостик.
Лампа-подсветка в камере мешала рассмотреть пленку, и Гарди выключил ее. Почему-то сильно забилось сердце. “Но ведь я еще ничего не видел…”
Луч ядерных частиц по-прежнему упирался в черное пятно на мраморе. Но в самом центре пятна нейтриума, под лучом, сверкала какая-то точка.
Дрожащими руками, не попадая винтами в гнезда, профессор привинтил к перископу увеличивающую приставку, навел резкость, и точка превратилась в маленькую, дрожащую в сиреневом свете брызгу. “Что это?!” Толчки сердца отдавались в ушах. Голова наполнилась сумятицей неопределенных лихорадочных догадок, мыслей, предположений — они мелькали как рекламные щиты вдоль шоссе мимо автомобиля, мчащегося в стокилометровой гонке.
“Нейтриум ожил — мезоны вызвали взаимодействие. Нет, не это важно… Что это? Какое-то вещество… Металл? Жидкость? Расплавленный нейтриум? Нет, не то… Какая-то ядерная реакция: нейтриум — минус-мезоны — гамма-лучи — электроны — позитроны… Неужели нейтриум снова восстанавливается в обычное вещество, в атомы обычного металла?”
Вселенная отсутствовала — был только он, профессор Энрико Гарди, и ничтожная капелька Неведомого, дрожащая под ядерным лучом.
“Что же это? Неужели нейтриум — действительно первичное вещество, из которого можно делать любые атомы?!” Гарди едва не задохнулся от этой догадки.
В голове расширялась и звучала все сильнее великолепная музыка: вот оно, то великое и прекрасное, ради чего он живет и работает! Вот оно, то, ради чего он приехал в эту чужую страну! Вот оно! Там, в космической пустоте камеры беватрона, по его воле рождаются миры, возникают атомы! Есть ли большее могущество в мире, чем могущество знания? Есть ли большее счастье, чем победа над природой?