Черный Баламут. Трилогия
Шрифт:
Карна не знал, кто такой Наставник Дрона, но по тону почувствовал: Боец явно хочет сделать для нового друга что-то хорошее.
— Спасибо, царевич, — обернулся Карна к маленькому защитнику и склонился перед ним.
— Поднимись. И зови меня другом, — ответил тот. Потом подумал и гордо добавил:
— Или Бойцом.
Никто не видел, как за этой сценой украдкой наблюдала молодая женщина в темной накидке, притаившись в тени ближнего павильона. Сердце ее отчаянно колотилось, взор застилали слезы, но, несмотря на это, царица Кунти со смешным прозвищем Ладошка, дочь знаменитого
И не могла не узнать мальчика со странными серьгами вместо мочек ушей и татуированным телом.
Ребенка, казалось бы, безвозвратно утерянного ею одиннадцать лет назад.
В это время родного племянника царицы Кунти, плута и весельчака, уже прозвали в народе Черным Баламутом.
Часть вторая
СУТИН СЫН
Кто в силах, протянув свою правую руку, вырвать зуб у ядовитой змеи? Кто, умастив себя маслом и облачась в лохмотья, способен пройти через огонь, питаемый жиром и салом? Кто, связав себя и привесив на шею огромный камень, может переправиться через океан? Лишь усердный читатель этих превосходных сказаний, благо ему и нам!
Глава III
ВСЕ ЗЛО ОТ ЛАНЕЙ
1
БАБЫ
Бабы — это такая штука, Боец ты мой…
Карна умолк и надолго задумался.
Если бы царственный Слепец, законный правитель Города Слона и всей державы Кауравов, видел сейчас выражение лиц своих старших сыновей — Бойца с Бешеным, он бы тоже задумался надолго.
Решая, стоит ли длить общение невинных царевичей с этим долговязым кобелем? Или проще подложить чадам по искусной гетере и вздохнуть облегченно:
«Растут дети…»
Дети и впрямь росли Особенно Карна. За истекшие три с лишним года он вдруг вытянулся гималайским кедром, на полголовы обогнав собственного отца, длинные руки-ноги налились силой, и вся нескладность, какая частенько преследует подростков на рубеже пятнадцатилетия, в испуге удрала прочь. Горбоносый и кареглазый, сын возницы выглядел старше, чем был на самом деле, а женщины… О, женщины просто млели при виде Ушастика. Бог их разберет, этих женщин, да еще и не всякий бог: хочешь им понравиться, из кожи вон выпрыгиваешь, так они нос воротят, а глянешь хмуро — вот они табуном, кобылы… Тайна сия велика есть. И не юнцу-сорвиголове, пусть даже и татуированному, и с вросшими в уши серьгами, в тайнах сих разбираться.
Карна и не особо стремился разобраться. Он просто принимал любовь женщин как должное, щедро одаривая юной силой всех: от девиц, состоящих при дворцовом антахпуре, до пышных хохотушек, гулен из веселых кварталов за рыночной площадью. Разбрасывая дары-искусы светом, раздавая теплом: так Лучистый Сурья любит все живое без корысти-умысла, просто потому что Сурья и потому что Лучистый. И многие, многие красавицы говаривали Карне: дескать, в минуты любовного экстаза они чувствуют себя под лучами вечернего светила. Когда солнце уже не палит всей полдневной мощью, а ласково оглаживает кожу множеством теплых пальцев.
И женщины всегда щурились, глядя в такие моменты на раскрасневшегося Ушастика. Ладонью прикрывались, смеялись, моргая. Словно и впрямь на
Зато сам сын возницы никогда не щурился, в упор глядя на пламенное божество в небе.
— Бабы — это…
Карна тяжело вздохнул, отчаявшись найти нужные слова, и подвел итог:
— Бабы, Боец, — это бабы. Вот свожу тебя куда следует, сам поймешь.
Коренастый Боец с завистью глядел на старшего приятеля. Он очень боялся того дня, когда Карна и впрямь сводит его куда следует, но еще больше он боялся в этом признаться. Мальчишек связывала странная дружба, где каждый был одновременно и покровителем, и опекаемым. Вспыльчивый Карна по воле судьбы родился доверху набитым гордыней, достойной Миродержца, и эта гордыня весьма некстати прорывалась наружу. Чаще, чем следовало бы в окружении сплошных наследников чуть ли не всех царских семей Великой Бхараты. Поди-ка сдержись, когда за спиной корчат рожи и выкрикивают хором:
— Сутин сын! Сутин сын!
Кулаки сами лезут почесаться об очередного раджонка.
Умом-то Карна понимал: все эти пышно разодетые индюки, ученики хастинапурских воевод скорее заложники Грозного, чем знатные гости. Гарантия миролюбия их отцов, залог повиновения земель… Да и платят владетельные папаши изрядно: вроде и не дань, вроде мзда за сыновнюю науку, а возы так и прут в Город Слона!
Впору пожалеть дураков. Стерпеть, смолчать, как подобает единственно свободному меж связанных по рукам и ногам невидимыми узами…
Увы, кулаки почему-то всегда опережали умственные выводы.
Но после очередной драки упрямец-Боец вновь и вновь горой становился на защиту дерзкого Ушастика. Всем пылом яростного сердца, всем жаром не по-царски распахнутой души. Умел ненавидеть, умел и любить. Сопел, грубил наставникам, чихать хотел на свое родовое достоинство, однажды даже вовсе пригрозил массовым неповиновением в случае изгнания лучшего друга. Наставники прекрасно знали: угроза Бойца отнюдь не поза и не мальчишеская дурь. Стоило первенцу Слепца приказать… да что там приказать! Стоило ему бровью повести — и Бешеный во главе остальных девяноста восьми братьев-Кауравов слепо исполняли волю Бойца без раздумий или колебаний.
Не зря, видать, рождались в сосудах-тыковках под бдительным присмотром самого Черного Островитянина.
Наворожил, урод… в смысле, мудрец.
Приходилось терпеть, ограничиваясь поркой и вразумлением скандального Карны.
Драли, как сиддхову козу, но помогало слабо.
— А я с вами по бабам не пойду, — вдруг ляпнул Бешеный, ожесточенно кромсая кусок дерна бронзовым ножичком, подарком Карны. — Хоть режьте, не пойду. Вот.
Все еще удивлялись: захоти Бешеный, к услугам царевича были бы сотни, тысячи ножей! Из лучшего булата, с черенами, оправленными в золото, с яхонтовыми яблоками…
Ан нет, таскает эту дрянь.
— Боится! — радостно возопил Боец, ужасно довольный, что он боится не один. — Слышь, Карна: Бешеный боится!
— Ну и боюсь, — буркнул Бешеный. Подумал, ковырнул ножичком земляного червяка и добавил ни к селу ни к городу:
— Помирают от них, от баб ваших… насовсем. Вот. А я жить хочу. Я еще маленький… молодой я.
Карна не выдержал и расхохотался.
— Это ты что-то путаешь, друг-Бешеный. Не помирают, а совсем наоборот. Если, конечно, у бабы ума не достанет остеречься…