Черный бор: Повести, статьи

Валуев Пётр Александрович

Между учебными предметами гимназического курса первое место принадлежит, по перечням, и должно принадлежать, по важности предмета и затруднительности преподавания, тому религиозному учению, которое у нас не совсем точно называется «Законом Божиим».

Но нет предмета, по которому эти результаты вообще признавались бы менее удовлетворительными, как по Закону Божию. Выражая это мнение, Валуев не имел в виду критиковать законоучителей. Напротив того, он убежден, что если бы ввиду законоучителей открыто высказывалось все подобающее им значение, то и приемы преподавателей, и результаты преподавания были бы другие.

Ему казалось, что нет предмета, по которому, за пределами низших классов, было бы менее желательно простое заучивание. Наоборот, нет предмета, по которому было бы более желательно охотное и сочувственное слушание преподавания.

По разъяснению Валуева, Закон Божий, в смысле религиозного учебного предмета, совмещает в себе три части: догматическую, или богословскую, историческую и религиозно-образовательную. Первая — дело веры, вторая — дело знания, третья — дело чувства, сознания и настроения. Первая, в гимназических возрастах, не может иметь обширного развития. Мера развития второй должна быть предоставлена личному такту законоучителя. Если строго следовать программам, то

заучивание неизбежно. Во второй части заключается как Священная история, так и объяснение видов и форм Богослужения. Очевидно, что в том и другом отношении рамки в такой степени растяжимы, что никто, кроме самого преподавателя, их твердо установить не может. По ветхозаветной истории, кроме того, также от одного преподавателя зависит указание меры вспомогательного чтения священных писаний. Здесь он ссылается на авторитет одного из отцов Церкви, Св. Григория Богослова, которым сказано следующее: «Мудрейшие из евреев говорят, что у них в древности был особенно прекрасный похвальный закон, которым не всякому возрасту дозволялось читать всякую книгу Писания».

Что же касается религиозно-образовательной, то ей не отведено места в наших программах, если не отнести специально к ней преподаваемого в 5 классе учения о любви, причем в скобках добавлено: «О связи между верою и любовию, о законе Божием и о заповедях» [133] .

Посему, развивая далее сущность образовательного религиозного процесса, Валуев говорит, что «в век материальных открытий и духовных отрицаний нельзя считать религиозное образование совершенным в 17-ти или 18-летнем возрасте, нельзя завершать его в аподиктичной форме катехизических вопросов перед выдачей гимназического аттестата зрелости, повторением в 7 и 8 классах курса первых шести классов. По всем наукам аттестат удостоверяет приобретение известной суммы знаний; по Закону Божию он удостоверяет только пройдение курса, выдержание экзамена и приобретение известных фактических сведений. Верований и чувств он удостоверить не может. Перед самым вступлением в самостоятельную гражданскую жизнь, или на путь дальнейшего самостоятельного образования, религиозный строй понятий и убеждений остается открытым вопросом. Даже не предусмотрено и не предуготовлено первоначальных средств обороны против тех отрицаний или сомнений, с которыми бывший ученик гимназии неизбежно встретится и в сфере жизни, и в сфере наук. Сомнения и колебания могут быть возбуждены и ранее, в продолжение гимназического курса. В газетах встречаются критические статьи, не соответствующие историческому учению Церкви; в книгах могут найтись следы критических взглядов тюбингенской школы; у семейного очага может быть прочитан в „Revue des deux mondes“ ряд статей Ренана об „Origines de la Bible“, прямо противоречащих преподаванию законоучителя в 4 классе о священных книгах Ветхого Завета. Законоучитель не может всего этого не предвидеть, и забота об утверждении и оберегательстве коренных начал веры входит в круг его призвания не менее настоятельно, чем частности Священной истории и чина Богослужений. С этой точки зрения его авторитет должен стоять высоко и быть со всевозможным старанием оберегаем. Ученик не должен воображать, что уровень понятий законоучителя не соответствует уровню науки или уровню понятий других преподавателей и что теория движения, о которой говорит учитель физики, или теория термодинамики, о которой будет говорить университетский профессор, могли бы в чем бы то ни было изменить сущность преподаваемого в гимназии религиозного учения. Это учение непременно должно быть, по моему мнению, продолжаемо, а не повторяемо в 7 и 8 классах, и должно вообще принимать, в высших классах, характер научно-религиозной, кроткой, дружественной, предупредительной и предохранительной полу-проповеди. В темах и доводах для такой полупроповеди не может быть недостатка. Жизненный опыт составляет для наставительных размышлений законоучителя источник не менее обильный, чем архив опытных наук для преподавания фактических сведений. В жизни много страданий и труда. Страдания ожидают и учащихся. У многих они уже могут быть перед глазами, если их самих еще не настигли. Нельзя слишком рано указывать им на единственную прочную, никогда не изменяющую опору в тяжкие минуты в жизненном пути.

133

Воспитание и образование, с. 34–46.

Идея долга может стать во весь рост перед ними рядом с идеей знания. Вера освящает одну из этих идей и не противоречит другой. Законоучитель призван настойчиво указывать на отсутствие такого противоречия. Он призван всегда воздавать науке должное; но вместе с тем объяснять, что ее область и область веры не совпадают, хотя и сопредельны; что вера не препятствует успехам науки; и что все, что до сих пор наукой открыто, разъяснено, удостоверено, приобретено для человечества, как я выразился по другому поводу, принадлежит науке, не колеблющей коренных начал наших верований. Если законоучитель успеет вселить в своих слушателей сознательную наклонность не поддаваться торопливо возбуждаемым в них сомнениям, то он уже сделает важный шаг на пути к цели. Сомнения только тогда пускают глубокие корни, когда не встречают сопротивления» [134] .

134

Воспитание и образование, с. 37–38.

«Забота о начале религиозного образования, естественно, принадлежит матери. Ею подсказываются ребенку слова его первой молитвы. Она первая говорит ему о Боге и первая направляет его детский взор к таинственной выси, которую мысль человека представляет себе обителью Того, Кому имя, по словам Моисея и Иоанна Дамаскина, Сущий. Она же, по мере постепенного развития младенческих понятий, подготовляет почву для поучений церковного законоучителя и на первых порах может ему быть союзником и пособником. Но затем наступает другая пора. Юношеский ум становится более самостоятельным, пытливым и доступным всем недоразумениям, и сомнениям, и колебаниям, которые с разных сторон могут быть в нем возбуждаемы другими науками, чужими мнениями и даже некоторыми аподиктичными приемами религиозного преподавания. Тогда один отец может оказывать законоучителю союзную помощь. Он один имеет или, по крайней мере, может иметь в глазах сына авторитет человека, испытавшего то, что теперь сын испытывает.

Если в молодом человеке нашего времени заметно сознание

его принадлежности к церкви и почтительное отношение к ее делам, то это почти всегда может быть приписано влиянию взглядов его родителей. Другой признак такого влияния заключается в отношениях к женщинам и в уважении, оказываемом женщине вообще. Если молодому человеку чужд пошиб легкомысленных отзывов о таких отношениях, о достоинстве женщин и о их призвании к общественной среде, то это показывает, что он таких отзывов не слышал от отца и сам хранит сыновнюю любовь к матери. Если же он и по вступлении на поприще самостоятельной жизни не отрывается от семейного обихода, то в сохранении живой связи с семьей заключается общее ручательство в прочности ее прежних влияний. Если общественный быт влияет на домашний, то и наоборот, домашний должен влиять на общественный. В сущности, первый — родоначальник второго, и связь между ними не разрывается. Общественные нравы, встречающие молодое поколение при выходе из средних и высших школ, устанавливаются сверху вниз, а не снизу вверх. Они отражаются на господствующем направлении литературы, искусств и художеств; но это направление не может господствовать без некоторой поддержки, потворства или, по крайней мере, терпимости со стороны семейной части населения» [135] .

135

Воспитание и образование, с. 48–49.

Итак, постепенно Валуев свел условия правильного религиозного воспитания на личные впечатления: на семью и домашнюю обстановку… Он также суживает, ограничивает или, лучше сказать, замыкает религиозное чувство посторонних лиц в сферу интимных переживаний, как сузил и кастрировал свое личное чувство.

Приведенными сведениями исчерпывается все документально обнаруженное религиозное миросозерцание графа Валуева.

Он удачно успел пройти между Сциллой и Харибдой, между различными теориями на сущность религии вообще и христианства в частности. Везде он обнаруживает знакомство с чуждыми и чужими ему мнениями, но везде он сохраняет и обнаруживает свою индивидуальность.

В чем же эта индивидуальность? В чем его «шуйца и десница», достоинства и недостатки? В чем историческое значение графа П. А. Валуева как религиозного мыслителя?

XI

Чтобы понять индивидуальность графа Валуева как религиозного мыслителя, необходимо еще раз обратиться к его статье «Религиозные смуты». Умело сгруппировавши красочные факты, внушительные цифры и выразительные слова исторических документов, Валуев хотел осудить фанатизм и нетерпимость всех гонителей за религиозные разномыслия, и цели своей он блистательно достигает. Внимание читателя невольно подчиняется автору. Однако, обрубая наросты и наслоения на ветвях исторического древа жизни, т. е. религиозности, Валуев не заметил, как коснулся и самого ствола, и даже корней этого дерева. Осуждая фанатизм и ожесточение гонителей, сосредоточивая свое внимание и внимание читателя на эксцессах духовных и светских правителей, Валуев не подметил воодушевления и силы чувства гонимых людей. Вспомним, как он рассказывал об одном осужденном английском диссиденте, который в порыве мученического энтузиазма целовал дрова на приготовленном для него костре [136] ; но самого Валуева, видимо, нисколько не осветил свет горящего костра, не тронуло религиозное одушевление сектанта. Валуев остался холодным. Он, видимо, не понимает и не признает порыва и экстаза в обнаружении религиозного чувства, которое для него является только настроением, сердечным переживанием, внутренним благочестием и сосредоточенностью. Религиозную жизнь он желал бы видеть плоской и гладкой, без углублений, гор и расщелин. Всякие отступления от границ, повышение энергии претят его убеждениям и чувству. В своем «Дневнике» Валуев рассказывает о двух, правда, эксцентричных и резких случаях обличения священником в церкви молящихся, осуждая тот и другой факт [137] .

136

См. выше.

137

Священник Клястицкого гусарского полка, служивший обедню, сказал Ренгортену, подошедшему ко кресту без снятия перчатки на правой руке: «Что ты, болван, молишься перчаткою?» «Нечего сказать, — замечает Валуев, — пастырский и Евангельский урок». — Молиться можно только духом, которому нет дела до перчаток (Русская Старина, 1891, II, с. 180)… В «Дневнике» за 1880 г. находится рассказ, как «священник говорил проповедь, в которой в присутствии всех офицеров гвардии упоминал о военных, бравших взятки» (Вестник Европы, 1907, с. 259)… В обоих случаях граф Валуев или недоговорил что-то, или не углубился в активное поведение священников.

Не разглядевши, таким образом, приматства в жизни человека религиозного интереса и высшей его категоричности, вследствие чего одни люди решаются на фанатические преступления, а другие встречают спокойно самую смерть (здесь существенное отличие от К. Н. Леонтьева), Валуев легко мог решиться на теорию свободы совести. Ставя знак равенства между различными религиозными принципами, переживаниями и системами и тем самым обезличивая их и притупляя интерес к ним, эта теория, конечно, могла задерживать религиозные эксцессы и устанавливать мирное течение государственной жизни. «Но если несчастлив тот народ, где находятся гонители и гасители веры, то вместе с тем счастлива та страна, полна жизни и энергии та эпоха, где находятся исповедники веры, готовые все отдать за святыню своей души».

Вот какой вывод и другое настроение, которое создается красноречивой статьей графа Валуева!

Да и в принцип-то веротерпимости, точнее сказать, в психологию его, Валуев, видимо, мало вдумался, коль скоро ни одним словом не коснулся, того поразительного факта, веско подчеркнутого Н. П. Аксаковым, что в византийско-русской Церкви не было места кровавым гонениям и преследованиям, и затем легко решился на проповедь соединения православия с католичеством и протестантством.

Правда, своей статьей и выводами Валуев хотел только устранить проповедь христианства насильственными и принудительными мерами; но постепенно в миросозерцании дальнейших защитников свободы совести это запрещение — проповедовать христианство насильственными мерами — перешло в теорию запрещения проповедовать вообще христианство — теорию лишения христианства права пропаганды.