Черный человек
Шрифт:
За кафтанами, которые были в Вязниках, спешно отправились Труворов и Чаковнин с тем, чтобы как можно скорее привезти их.
Они выехали из города на ямских лошадях с самого раннего утра, добрались до Вязников, уложились там и, не оставаясь ночевать, торопились выехать уже на вязниковской лихой тройке.
По расчету времени ночь должна была застать их в дороге, но они об этом не беспокоились, потому что нужно было очень спешить, чтобы попасть к утру в город, так как это был последний день. Опоздай они своим приездом, и Дунька ничего не сделает для
В Вязниках благоразумные люди отговаривали их ехать ночью и советовали лучше заночевать дорогою, если уж они не хотят остаться в Вязниках, так как было небезопасно по ночам на дорогах.
При покойном князе Гурии Львовиче губернская полиция не смела соваться в его владения. Он сам распоряжался тут и сам держал всех в страхе, трепете и порядке. После его смерти, когда стал владеть имениями князь Михаил Андреевич, страха и трепета не было, однако, порядок не нарушался, и полиция спала по-прежнему спокойно. Она продолжала спокойно спать и после ареста Михаила Андреевича. Но в течение этого времени много дворовых из прежней челяди Гурия Львовича разбежалось, куда глаза глядят. Большая их часть застряла в окрестностях и стала заниматься открытым грабежом. Образовалась даже вполне организованная шайка, как следует, с атаманом, и она становилась с каждым днем более дерзкою и опасною. Против этой-то шайки и предостерегали Чаковнина с Труворовым, чтоб они не слишком рисковали дорогой.
Чаковнин не обратил внимания на предупреждение и, засветло отъехав с Труворовым далеко от Вязников, продолжал путь и после того, как стемнело.
Тройка была хорошая. Сильные лошади легко несли широкие сани по мягкой снежной дороге, но ямщик жался, видимо, робел и был недоволен, что его заставили ехать ночью. Он все совался на облучке из стороны в сторону, поглядывая из-за лошадей вперед. Луны не было на небе, но яркие зимние звезды своим голубоватым светом разряжали тьму в сумерки, и снег, казавшийся светлее неба, белел на далекое пространство.
Вдруг ямщик беспокойно задергал вожжами, сбавил хода лошадям и обернулся к седокам.
— Не повернуть ли обратно от греха? — спросил он, указывая кнутовищем вперед.
Чаковнин приподнялся. Впереди на дороге чернели сани-розвальни. Трудно было различить, стояли они на месте или двигались. Во всяком случае, если и двигались, то очень тихо.
— Чего там поворачивать! — рассердился Чаковнин. — Пошел вперед!
Ямщик снова пустил тройку и быстро нагнал передовых. Это были действительно розвальни. Они остановились посреди дороги. Человек десять народа сидели на них.
— Приехали? — спросил Труворов, просыпаясь, потому что их сани должны были остановиться пред загородившими дорогу розвальнями.
— Дай дорогу! — повелительно крикнул Чаковнин. — Чего застряли?
Этот его крик послужил как бы сигналом. Люди выскочили из розвальней, окружили проезжих и, как ни отбивался Чаковнин, барахтаясь в своей шубе, которую не успел сбросить, его вышибли из саней, повалили на снег, насели на него и скрутили по рукам и ногам.
Никита Игнатьевич не был в
На облучок, рядом с ямщиком, сел здоровенный парень, и тройка, сопровождаемая розвальнями, шагом повернула к лесу.
Их везли по лесной прогалине, очевидно, без дороги. Несколько раз сани подкидывало на рытвинах так сильно, что Чаковнин громко выражал свою злость бессильным окриком:
— Забодай вас нечистый!
Через лес протекала речка, скованная теперь льдом и покрытая пеленой пушистого снега. У речки стояла полуразрушенная, давно заброшенная мельница, которую молва называла «местом нечистым», вследствие чего народ в суеверном страхе даже днем обходил ее. Говорили, что старый мельник, умерший лет десять тому назад, был колдун и заворожил свою мельницу.
К этой-то мельнице привезли Чаковнина с Труворовым, вытащили их из саней и внесли под крышу.
Странное было тут устройство: дырявые стены были кое-как забиты и законопачены и в одном углу обвешаны коврами; на поваленных на пол перинах спало несколько человек. Посредине тлел костер под устроенной деревянной вытяжной трубой в крыше.
Когда внесли сюда связанных пленных, люди, лежавшие на перинах, подняли головы, и один из них — черноглазый и чернобородый — недовольно хмурясь, спросил:
— Что там еще?
Зашатались и заползали по стенам тени от красного света, который бросал костер, и знакомый Чаковнину голос ответил:
— С находочкой поздравляем, Тарас Ильич! Барственную животинку удалось к рукам прибрать…
Чаковнин поглядел на говорившего и узнал в нем гайдука Кузьму, того самого, который был в дворне Гурия Львовича, а потом у черного доктора.
Чернобородый и черноглазый, которого Кузьма почтительно величал Тарасом Ильичом, нахмурился еще больше, сел, поджав по-турецки ноги, на перине и проговорил:
— Дерзки вы стали очень! А, ну-ка, — покажите мне их!
Чаковнина с Труворовым подняли, развязали им ноги, но руки оставили скрученными за спину, и заставили сесть на корточки возле костра.
— Ну, уж и силен же ты, барин! — добродушно проговорил Кузьма Чаковнину, помогая ему сесть, как следует, — кабы нас хоть одним меньше было, кажется, с тобой и не справились бы.
— Баре настоящие! — одобрил и Тарас Ильич. — Ну, а насчет поклажи как?
Тюк, который вез с собою Никита Игнатьевич, был немедленно развернут и разобран.
Самое ценное, что нашлось в нем, были два расшитых кафтана, которые нужно было завтра утром доставить Дуньке для спасения Гурлова. В этих кафтанах была единственная надежда оказать Гурлову посильную помощь.
Однако теперь не только кафтаны, но и сами Чаковнин и Труворов были в руках разбойников, и, конечно, не предвиделось никакого вероятия, что предполагаемая «благодарность» Дуньке попадет к ней. Весьма похоже было на то, что едва ли Труворов и Чаковнин вырвутся отсюда живыми. Приходилось пропадать не только Гурлову, но и им самим.