Черный дом
Шрифт:
— Да, — выдыхает Док. — Это там, все так. «Черный дом».
Мышонок не обращает внимания на его слова. Затуманенный взгляд не отрывается от Джека.
— Слушай меня, коп. Слушаешь?
— Да.
— Господи, лучше тебе послушать, — говорит ему Мышонок.
Как всегда, работа захватывает Генри, поглощает до конца, отключает от тревожных мыслей. Скука и печаль не способны встать между ним и притягательностью звуков зрячего мира. Вероятно, страху это тоже не под силу. Самое трудное — не слушать пленки, а вставить первую из кассет в большой студийный магнитофон. В этот момент он уверен, что чувствует аромат духов
Генри тянется к кнопке «PLAY» на панели магнитофона.
Потом его палец перемещается и включает громкую связь.
— Эй? Есть там кто-нибудь?
Человек, который смотрит на Генри через стеклянную половину двери в студию, ухмыляется. В одной руке держит секатор для подрезки живой изгороди.
— Последний шанс, — добавляет Генри и, не получив ответа, превращается в Висконсинскую крысу, орет в микрофон, стараясь застигнуть врасплох того, кто не хочет обнаружить свое присутствие. — Выходи, сладенький, выходи немедленно, сукин ты сын, поговори с Крыской!
Человек, всматривающийся в Генри, отшатывается, как может отшатнуться змея, когда жертва имитирует атаку, но не издает ни звука. Меж ощеренных в ухмылке зубов появляется старый, выдубленный временем, изрезанный морщинами язык, облизывает губы, исчезает. Этот незваный гость нашел флакон духов, который миссис Мортон не хватило духу убрать с туалетного столика в маленькой гардеробной, примыкающей к хозяйской спальне, и теперь благоухает «Моим грехом».
Генри решает, что его воображение выкинуло очередной фортель и это ошибка, на что обязательно указал бы ему Моррис Розен, окажись он рядом, и на этот раз давит на кнопку «PLAY».
Слышит откашливание, потом Арнольд Храбовски называет себя. Рыбак прерывает его, не дает закончить: «Привет, подтиральщик».
Генри прокручивает пленку назад, слушает вновь: «Привет, подтиральщик». Да, он уже слышал этот голос. Он в этом уверен.
Но где? Ответ найдется, как со временем находятся ответы на все подобные вопросы, но найти его — не самое главное. Генри внимательно слушает. Его пальцы бегают по панели управления, совсем как пальцы пианиста — по клавиатуре «Стэйнвэя». Ощущение, что за ним наблюдают, пропадает, хотя человек за дверью студии стоит на прежнем месте, в шлепанцах в желто-черную полоску, как у шмеля, и с секатором в руке. Ухмылка сошла. Состарившееся лицо стало мрачным. Во взгляде некоторое замешательство, может, даже первые признаки страха. Старику не нравится, что эта слепая рыба, сидящая в аквариуме, может распознать его голос. Разумеется, значения это не имеет, может, это даже забавно, но забава эта мистера Маншана — не его. А забавляться они должны вместе, не так ли?
«Чрезвычайное произошло у вас. Не у меня. У вас».
— Не у меня, у вас, — повторяет Генри, имитируя интонации. — Немного баварских колбасок в твоем салате, mein note 107 друг, ja note 108 ?
"Твой самый жуткий кошмар.
Аббала.
Я — Рыбак".
Генри слушает
Note107
мой (нем.).
Note108
да (нем ).
Обезьяна, значит. При чем тут обезьяна?
— Я не знаю, где ты жил потом, но вырос ты в Чикаго, — бормочет Генри. — В Саут-Сайде. И…
Лицо ощущает тепло. Внезапно он вспоминает тепло, которое ощущало его лицо. Почему так, друзья и соседи? Почему так, о мудрейшие?
"Ты всего лишь обезьяна на шестке.
Обезьяна на шестке.
Обезьяна…"
— Обезьяна, — говорит Генри. Потирает виски подушечками пальцев. — Обезьяна на шестке. Кто это сказал?
Он включает запись: «Поцелуй меня в зад, обезьяна».
Задействует память: «Ты всего лишь обезьяна на шестке».
Тепло на лице.
Жара? Свет?
То и другое?
Генри вынимает полицейскую пленку, вставляет в магнитофон вторую, привезенную Джеком в его отсутствие.
«Привет, Джуди. Ты сегодня Джуди или Софи? Аббала шлет тебе наилучшие пожелания, а Горг говорит: „Кап-кар-кар!“ — Хриплый, старческий смех. — Тай тоже шлет привет. Твоему маленькому мальчику очень одиноко…»
Когда слышится плач Тайлера Маршалла, усиленный динамиками, Генри морщится и прокручивает пленку вперед.
«Быть нофые убийштфа».
Акцент вдруг резко усиливается, становится гротескным. От английского языка остаются рожки да ножки.
«Маленькие дети я быть кошить как пшенишу. Как пшенишу. Кошить как…»
— Косить, как обезьяна на шестке, — говорит Генри. — Обезьяна. Косить. Кто же ты есть, сукин ты сын?
Вновь — к полицейской пленке.
«Кнуты в аду и цепи в Шеоле».
Кнуты. Цепи. Обезьянка на шестке. Шесток. И в этих словах чувствуется акцент.
— Ты не лучше, чем… — начинает Генри, и тут наконец-то на ум приходит еще одна фраза.
«Кошмар леди Магоуэн» в исполнении Вуди Эрмана".
Какой кошмар? С кнутами в аду? С цепями в Шеоле?
— Боже мой, — выдыхает Генри. — Боже.., мой. Танцы. Он был на танцах.
Теперь все встает на свои места. Как же они были глупы!
Преступно глупы! Велосипед мальчика.., он же прямо там и остался. Прямо там, Господи Иисусе! Они все слепцы, все!
— Но он такой старый, — шепчет Генри. — И слабоумный.
Как можно было догадаться, что этот человек — Рыбак?
Другие вопросы следуют за первым. Если Рыбак — резидент «Центра Макстона по уходу за престарелыми», где он мог спрятать Тая Маршалла? И как этот мерзавец перемещается по Френч-Лэндингу? У него есть автомобиль?
— Не важно, — бормочет Генри. — Сейчас, во всяком случае, не важно. Кто он и где он? Это главное.
Тепло на лице.., его разум пытается сопоставить голос Рыбака со временем и местом.., прожектор, разумеется, прожектор Симфонического Стэна, розовый, цвета зреющей клубники. И какая-то женщина, какая-то милая старушка…
«Мистер Стэн, ей, мистер Стэн?»
…и спросила, принимает ли он заказы.
«Я пришел сюда первым, старуха».
Тут же раздается суровый, скрипучий мужской голос, с легким немецким акцентом уроженца чикагского Сайт-Сайда, сына или внука приехавшего в Америку эмигранта.