Черный фотограф

Успенская Светлана Александровна

Лейтенант Попов уже неофициально сказал:

— А я тебя, Соколовский, знаю, вспомнил. Ты фотограф, что ли? — Он повернулся к доктору. — Я его, кажись, в то воскресенье на пляже видел. Он там детишек щелкал со своей обезьяной. Обезьяна-то его маленькая такая, а шустрая! А зубы у нее здоровые, желтые такие, кусается, должно быть. Девчонки мои ныли, чтобы дал потрогать животную, а этот не дал, сказал, только тем, кто желает сняться.

Над больным уже склонилась медсестра, обдавая его волной дешевых духов и лекарств. Иголка проникла под кожу, и по

венам прокатилась теплая волна. Эта волна подхватила бренное тело, страшно утомленное силой земного притяжения, покачала его слегка, а потом унесла на своем гребне в неизвестном направлении.

С возвращением сознания вернулась и боль. Ныли ребра, и ныла забинтованная, как у раненого танкиста, голова. Один глаз почти совершенно скрылся в глазной впадине под распухшей багровой подушкой века.

Леня выздоравливал не то чтобы долго, но как-то очень томительно, внутренне терзаясь создавшейся патовой ситуацией. Но он не подавал вида и даже постепенно приобретал обычно свойственную ему ироническую веселость. Голова ныла еще и от тяжелых мыслей о случившемся, от сознания своей заброшенности и никому не нужности.

Волновала также и мысль о том, кто сейчас обитает в его комнате, потому что, помимо дорогостоящей аппаратуры, под матрацем его койки (ну кто из умных людей будет хранить деньги под матрацем!) лежала немалая сумма денег, скопленных за полтора месяца напряженного труда.

Выздоравливающий уже с ужасом подумывал о том прекрасном осеннем, вероятно, нежарком дне, когда при выписке из больницы у него заберут полосатую пижаму с черным штампом горздравотдела и выдадут потрепанные брюки от тренировочного костюма, в которых его, находившегося в бессознательном состоянии, привезла «скорая».

Пару раз заходил следователь Попов, с которым больной разговаривал уже с помощью органов речи. Попов все так же пыхтел, черкал что-то в блокнотике с видом, выражавшим сугубую важность посещения. Он сообщил, что комната полностью разграблена, все, что можно было разбить, было разбито, и там практически ничего не осталось, кроме хозяйственных мелочей вроде немытых тарелок и ершика для бутылок.

О деньгах, спрятанных под матрацем, уже не имело смысла справляться. Если бы милиция их нашла, лейтенант сообщил бы, а вызывать шквал дополнительных вопросов не хотелось, чтобы, с одной стороны, не выяснять источник своих средств, а с другой, скрыть потенциальных виновников нападения и иметь возможность смыться после выписки подобру-поздорову.

Постепенно Леня получил неофициальное разрешение звонить по телефону из ординаторской, чем и воспользовался для успокаивающего звонка родителям в Москву. Звонок не принес ему желаемого утешения. Мама охала, ахала и волновалась по поводу его затянувшегося молчания, поэтому родителей пока не стоило обременять просьбой о присылке денег и одежды, справедливо опасаясь ненужных расспросов.

«Отложу-ка я родителей на крайний случай, когда будет уже позарез, — решил он. — В конце концов, у меня пол-Москвы друзей, помогут». И стал названивать

по всем номерам, чудом сохранившимся в его памяти.

Но один друг был на отдыхе, другой — в деловой командировке за границей, третий уверял, что сам на мели и помочь никак не может, хоть тресни. Четвертый ответил плохо измененным голосом, что такой гражданин по этому номеру не проживает.

А когда Леня после многочисленных «занято» и «нету дома» дозвонился наконец до своей нежно вспоминаемой долгими южными ночами подруги, Маргаритки Гунькиной, та вместо того, чтобы хотя бы формально вежливо или завуалированно отказать, бесцеремонно заявила, что скоропостижно выходит замуж, ей некогда заниматься пустяками, и бросила трубку.

Он вернулся в палату, лег на койку и накрылся одеялом с головой, как будто собрался спать. Печальные мысли о собственной ненужности и никчемности туманили влагой глаза, уже закипали соленые пузыри, грозившие обернуться через мгновение горючими слезами, как вдруг раздался робкий стук в дверь палаты. Из темноты коридора на полосу льющегося из окна света шагнула повариха Клава. Она с несколько растерянным видом прижимала к груди нечто черное и шевелящееся. В ту же секунду в коридоре раздался вопль бдительной санитарки бабы Мани:

— Куда с обезьяной прешься?! Куда? А ну выходи отсюда, не то к главврачу пойду с жалобой!

Появление в палате столь необычных визитеров и сопровождающий их скандал вызвали небольшой фурор.

— Проходите, девушка, проходите! — загалдели наперебой скучающие больные. — Баб Мань, да брось ты… Да ладно тебе. А вы проходите, девушка.

Клаву можно было отнести к девушкам весьма условно, поскольку у нас девушками называют безоговорочно всех женщин моложе ста лет.

— Иду к главврачу, — угрожающе предупредила санитарка, но, чувствуя мощную поддержку со стороны больных, ретировалась из палаты.

Леня, услышав свою фамилию и знакомый голос, мгновенно вынырнул из-под одеяла. Соленые пузыри сразу же исчезли, так и не пролившись горькими слезами. Клава осторожными шагами, будто ступая по минному полю, прошла к окну мимо вздернутых для растяжки гипсовых ног с грузом.

— Ленечка, родной, что же с тобой сделали! — дежурно зарыдала Клава, подойдя к приятелю и увидев вместо цветущего юноши бледно-желтого человека с черной щетиной и в шапке из бинтов, охватывающей макушку и подбородок и оставлявшей на свободе огромные оттопыренные уши.

— Да ничего, заживет как на собаке. Расскажи-ка мне, что у тебя нового.

— Да ничего нового-то у меня и нет, — ответила Клава. — Вот, все с Манечкой возилась. Да мы с ней о тебе все думали, как ты. Сначала приходила, говорили, что нет, мол, к тебе не допускают, такой ты плохой. И сегодня еле прорвалась…

Клава хозяйственно стала доставать из своей сумки всякие тарелки, судки и баночки с едой.

— Кушай, Ленечка, кушай, — заботливо сказала она, хлопотливо раскладывая яства на тумбочке возле кровати. — Ишь какой ты у нас бледненький, глядеть на тебя больно.