Черный Гетман

Трубников Александр

— Сперва к разбойникам в плен попал. Они меня раненого в лесу бросили, а выходил лоевский сотник. Тот, которого я от мучений избавил и с кола велел снять. Я у него компанейцем служил, оттуда в Киев подался. Из Киева подрядился охранять речной конвой, что вез припас в Запорожскую Сечь. Оттуда отправился в Кафу, выкупать пленников. Там к Темир-бею на службу и попал.

— Ясно, — кивнул Обухович. — Моя судьба после Смоленска непросто сложилась. Люто на меня обозлился литовский гетман Януш Радзивилл за то, что я город сдал. Я, представитель древнего мозырьского рода, был маршалом сейма и лично оглашал универсал про избрание королем Яна Второго, Казимира Вазы, потом посланником в Москву и Стокгольм ездил, после чего был удостоен поста писаря Великого княжества Литовского!

А меня эти трусы и паникеры лишили сенаторского звания! Мало того, какой-то нищий шляхтич, Кыприан Камуняка, памфлет на меня накропал, списки с которого по всей Речи Посполитой разошлись. "сБЮКЪБЯЪ ЕЯЭ Б БЕКХЙСЧ ЯКЮБС, ЪЙ ЯБХМЪ С ЦПЮЯЭ, ЦНПЬ РН ЯЪ ЯРЮКН, ЙНКХ УРН СОЮДГЕ С МНБНЛ ЙНФСЯЕ С ЦСЯРНЕ АНКНРН, С ГКНЛ ПЮГСЛЕМЧ, С НАЛНБЮУ КЧДГЙХУ Х С ЯПЮЛНРХ ЯЕДГХЖЭ, ЪЙ ДГЪЖЕК С ДСОКХ" — прочитал он на память обидные строчки. — Этот Камуняка вроде как дальний родственник твоего бывшего хорунжего, Соколинского, что подбил в Смоленске шляхту к московитам переметнуться. Отписал он грязное, чтобы от родича гнев гетманский отвести, и добился цели своей, пся крев! Родные от меня отвернулись, прошлые друзья руки не давали, хоть бери да в петлю лезь. Но не сдался я, подал аппеляцию на оправдание, да дело до сих пор не рассмотрено. Благо, король оказался на моей стороне. От наветчиков отмахнулся, памфлет, ему принесенный, прилюдно порвал. Меня же вызвал к себе и поручил новый рейтарский полк собирать. Когда же нас здесь, в Клеменце, московиты обложили, Ян Казимир приказал мне возглавить оборону города. Я попробовал отказаться, а он в ответ: "У тебя есть шанс оправдать сдачу Смоленска не словом, но делом. Если справишься и отстоишь сей город, то поставлю тебя коронным гетманом, пусть тогда сенат попляшет". Так что ты, литвин, выходит, что честь мою спас…

Воевода погрузился в свои мысли. Ольгерд, не желая бередить едва зажившие душевные раны расспросами, чуть отстал от него и поравнялся с Измаилом, который, пытаясь привлечь внимание, давно уже подавал ему знаки.

— Ты видел, куда Душегубец поехал? — тихо спросил египтянин.

— Не углядел, — так же тихо ответил Ольгерд. — Быстро все произошло, раз и нет никого…

— Ладно, — кивнул компаньон, — город не так уж велик, отыщем. Как думаешь, узнал о тебя?

— Еще бы. Ты же видел, как хоронился.

— Что он здесь делает, хотелось бы знать…

— А вот сейчас и попробуем выяснить.

Ольгерд догнал Обуховича и, едва не задевая конским боком стены домов, снова поехал рядом.

— Скажи, пан воевода, а кто этот шляхтич, весь в черном, что в свите твоей мелькал?

— Знакомый твой что ли? — вскинув бровь, спросил воевода.

— Не то что бы… Так, лицо вроде знакомое.

— Новый фаворит и советник короля, — пробурчал Обухович. — Сам вроде бы с Брынщины, по происхождению то ли московит, то ли поляк. По тому, что я слышал в замке, вначале вроде бы служил он у царя Михаила, но не дворянином, а безродным наемником, как московиты говорят, по прибору. Потом, как Михаил помер, он с новым царем, Алексеем, что-то не поделил и подался в леса стрельцов да купцов резать. По сути обычный разбойник. Однако в глазах короля — повстанец, геройский борец с ненавистным царским ярмом. Сюда, в крепость он приехал с вестью о том, что московиты на нас идут, так что мы успели оборону наладить. После чего наш король, Ян Казимир, осыпал его милостями и приблизил к себе.

"Если Душегубец открылся королю, что он сын Дмитрия Самозванца, как сделал полвека назад его отец, приехав к Адаму Вишневецкому — то и не мудрено, — подумал Ольгерд. — Ян Казимир, поди, на седьмом небе от счастья, что при нем есть претендент на шапку Мономаха. Только не выйдет у него ничего: Смута в Московском царстве уже в далеком прошлом, казаки теперь воюют на стороне Алексея, Смоленск пал, Радзивилл оставил Вильно, а Краков и Варшава захвачены шведами… Яну Казимиру теперь бы свою корону на голове удержать, и то добро."

— Ну вот и приехали, — прервал его рассуждения воевода.

Кони остановились перед большим двухэтажным особняком, выходящим фасадом на главную городскую площадь. Дом отделяла от площади

палисада из кованых металлических прутьев, решетки на окнах тоже были из кованого железа, дутые снизу, на французский манер. При виде подъезжающей группы всадников стоящий за калиткой лакей широко распахнул дверь и склонился в глубоком поклоне. Тут же откуда-то с боку выскочили слуги, готовые принять коней.

— Чьи хоромы? — поинтересовался Ольгерд.

— Ничьи, — ответил воевода. — Это отель для почетных гостей. Хозяин — городской голова. Там восемь комнат, во дворе конюшня и кухня. Слуги имеются. Предоставлен тебе по просьбе короля благодарным магистратом. Так что обживайся, а как солнце сядет провожатого за тобой пришлю.

Воевода вскинул руку к шапке, отдавая салют и двинул коня в сторону замковых шпилей.

Ольгерд соскочил с коня, прихватив с собой небогатую свою поклажу и, не обращая внимания на лакея, взбежал по ступенькам вверх. Впервые со времен службы в Смоленске ему предстояло ночевать в настоящем городском доме. Но времени, чтобы наслаждаться барским уютом, у него пока не было. Мазнув краем глаза по добротному паркету, стенам, сплошь увешанным гобеленами с пастушками и охотниками и добротной резной мебели, он поднялся на второй этаж, вошел в первую попавшуюся спальню и, скинув запыленный кунтуш, вытащил взятый у Тараса Кочура планшет.

Перед тем, как ознакомиться с бумагами, что завещал ему лоевский сотник, вышел на лестницу, предупредить чтоб не трогали, пока сам не выйдет и застал спускающегося вниз Измаила, который, сменив свой походный наряд на одеяние богомольца, явно собирался покинуть дом через черный ход.

— Куда? — поинтересовался Ольгерд.

— Пойду в город, приятеля нашего поищу.

— Так ты же слышал, что воевода рассказывал. Душегубец фаворит короля, стало быть на вечерней аудиенции будет непременно. Там и и побеседуем по душам.

— Там не выйдет. Если он фаворит, то в замке с его головы и волосу не дадут упасть. К тому же не уверен, что он вообще там появится. Сам же видел, как он тебя сторонился.

— Если так, то пожалуй что ты и прав. Где искать его думаешь?

— Поброжу по улицам, с людьми потолкую. Вид у него приметный, а город здесь не такой уж и большой. Непременно кто-то что-то и заметил. В самом деле, не для того же он сюда прискакал, чтобы польского короля спасти. Стало быть есть у него где-то здесь важное дело. Которое, чую, связано с Черным Гетманом…

— Как знаешь, — пожал плечами Ольгерд. — Резон в твоих рассуждениях есть. Ежели что обнаружишь — жди вечером у ворот цитадели.

Проводив Измаила, Ольгерд кликнул Фатиму, приказав отдать слугам на чистку запылившийся кунтуш и сапоги, распорядился не беспокоить его до вечера, вернулся в спальню и задвинул крепкий резной засов.

* * *

Перебрав пачку реестровых грамот, ведомостей на жалованье и реквизиторских квитанций — обычного набора походной канцелярии любого среднего командира — Ольгерд отложил в сторону три письма, о которых, похоже и говорил ему лоевский сотник. Два из них, судя по пометкам, сделанным разной рукой на пакетах, были получены сотником оказией в Корсуне. Третье, неотправленное было написано размашисто-угловатым почерком самого Тараса и изобиловало ошибками. Предназначалось оно старому другу Кочура, куреневскому кошевому Богдану Моляве, который, как выяснилось, входил в самую верхушку заговорщиков, намеревавшихся лишить власти новых фаворитов дряхлеющего гетмана Хмеля, корсунских Золотаренков.

"… главное же, братче мой, Богдане, тебе первому сообщить желаю. Вышел я с лоевской своей полусотней в поход на Подолию, как и уговаривались — чтобы оказаться в Корсуне, когда туда тело умершего от раны Ивана Золотаренку подвезут. Десятник мой, Олекса Попович (ты его видел, тот, что в Быхов серебряную пулю да талеры отвозил) и здесь согласился нашему делу помочь, за что ему обещано было землицы дать под Любечем. Велел я, на свою голову, дело наше тайное с Иваном-упырем до конца довести, так чтобы от их роду-племени все добрые хрестьяне шарахались и приказал Олексе во время отпевания рядом с церквушкой стожок поджечь.