Черный клевер
Шрифт:
Архитекторы взволнованы. Инициативная группа (Грабарь, Фомин, Жолтовский) готовит коллективное письмо товарищу Сталину. Объясняют, насколько ошибочно стремление разрушить Башню, какой непоправимый урон может быть нанесен городу из-за недомыслия и в пылу революционно-реформаторской горячки. Надеюсь, он во всем разберется. Он должен разобраться, его великодушие и справедливость не вызывают вопросов и сомнений, я более чем уверен, что беспредел, временами творящийся вокруг, происходит с недоброй руки каких-то приближенных прихвостней (не буду называть имен), в их темных интересах и без его ведома. Он бы до такого не допустил.
Сам я вечерами теперь занят в нашей архитектурной мастерской, участвую в разработке проекта реконструкции площади, который позволит решить
1) прорубить шесть арок в нижней части Башни, через них проложить трамвайные пути и пустить транспорт и пешеходный поток;
2) перенести транспортный поток западнее, смещаясь в сторону Самотеки;
3) пробить под площадью тоннель (во-первых, метростроевцы уже давно приступили к устройству в городе метрополитена, и необходимые навыки уже получены, во-вторых, в том месте уже существует подземный ход, соединяющий бывший особняк Брюса на Мещанской с подвалами Башни, – я сам его видел, когда мы с Сытиным и Суховым вели работы по реконструкции и реставрации в 25-м году.);
4) Фомин предлагает устроить круговое движение по площади. Сейчас в спешном порядке разрабатывают график движения автотранспорта на этом участке. Работа не вполне архитекторов и проектировщиков, но теперь отчаянные времена, и нет смысла решать, кто чего умеет делать. Когда человеку надо – он может практически все.
(час спустя)
Меня вот сейчас осенило, бегал телефонировать Генделю. Его идея насчет переноса каменных зданий с отрывом от фундамента – настоящая находка. Надо сообразить, сможем ли мы это сделать с Башней. Тогда она спасена наверняка. Правда, такое еще ни разу не осуществляли, но ведь Советский Союз тем и славен, что он идет по непроторенной дороге и все делает впервые, притом многое – с большим успехом!
Через два часа у меня с Генделем встреча.
28 августа 1933
Разработали график движения, сумели, я же говорил! Отправили коллективное письмо. Причем не только товарищу Сталину, но и товарищу Кагановичу, он как первый секретарь Московского комитета ВКП(б) лично отвечает за решения по городу. Остается только ждать. Как же я не люблю ожидание, это бессмысленное оцепенение, когда уже все сделано, и больше ничего от тебя не зависит.
Но было бы во сто крат горше и тягостнее ожидать высочайших распоряжений, не будь рядом со мной моей Нины. Синичка моя мысленно всегда со мной, как и я с нею. Я ей поведал, что когда Мейерхольд поставил «Свадьбу Кречинского», мне не захотелось идти. Боялся, что нахлынут воспоминания, мы ведь тоже смотрели с нею эту пьесу. И тот разговор о Сухово-Кобылине и его француженке… Боялся не справиться с воспоминаниями. Она смеялась как сумасшедшая, даже закашлялась. А потом призналась, что и она тоже не пошла по той же самой причине. У нас есть такое взаимопонимание, такое чутье друг друга, что даже страшно об этом писать. Не хочу сглазить. Быть может, когда-нибудь ученые объяснят это все с точки зрения науки, пока же мне это представляется совершеннейшей магией.
Жена устроилась в паспортный стол, паспортисткой. Оно и понятно, после того, как Людочка выпорхнула из родительского гнезда, а Саша все пропадает на своих собраниях (он очень увлечен общественной работой), жене дома скучно. Я только рад, мне хорошо от мысли, что ее жизнь идет без меня. Мысли о возможном моем уходе ничуть меня не угнетают. Это эгоизм, но ничего не могу с собой поделать. Иногда смотрю на Идалию Григорьевну почти с недоумением: кто это, зачем она тут, со мной? Вчера она так бурно выражала недовольство и осуждение от развода наших знакомых, Савельевых.
– Неужели ты не допускаешь мысли, что врозь им будет лучше, чем вместе в браке? – спросил я ее.
А она грохнула кастрюлей об стол:
– Нет, не думаю.
Вот так, безапелляционно. Мне показалось, что она сказала правду – вот именно, что не думает. Живет по накатанной, не давая себе труда хоть
А Нина удивительна. Она не боится за себя, боится лишь за меня, за нас вместе, за мою семью – хотя должна бы недолюбливать и ревновать. И ревнует, конечно, но это ничего не меняет. Такие люди редко становятся счастливыми, ведь счастье часто может показаться уделом единоличников, эгоистическим стремлением. И уж никогда оно не бывает всеобщим… Помню, на концерте классической музыки она вдруг вздохнула.
– Не нравится? – спросил я у нее.
А она качает головой и шепчет:
– Нравится! Просто переживаю. Я часто боюсь понапрасну. Боюсь оплошностей, но не своих даже, а кого-то рядом. Что неправильно на пюпитре перевернут ноты, или рассыплют… Что сфальшивит скрипач. Что балерина споткнется, не докрутив фуэте, – или, что много хуже, парт-нер ее уронит…
Тут на нас зашикали, и мы, переглянувшись, принялись хихикать, как гимназисты.
5 сентября 1933
Только и слышу весь день, что о вчерашнем совещании архитекторов. Сам не присутствовал. Во-первых, не тот статус, во-вторых, я беспартийный, а туда беспартийным ход был заказан. Каганович, говорят, был в ударе, говорил что-то о «завалящих церквушках» и осуждал, что мы кидаемся защищать каждую из них, не руководствуясь принципами коммунизма. Что якобы неправильно так остро протестовать… Что, дескать, интеллигенция вечно стонет и сетует и пытается подбирать крохи и щепки, складывая их в шкатулки наподобие музеев и культурных фондов. Но если не мы, то кто? Рабочим, с утра до ночи пропадающим в своих цехах, нет дела до архитектуры. Торговкам, солдатам – им всем нет дела до искусства. И это правильно. Я не лезу с советами, как хлебозаводу выпекать булки. Так уж завелось в роду человеческом, что за культурное наследие отвечают одни, а за продовольствие – другие, за земледелие третьи. Можно назвать это разделением труда и козырнуть в угоду нынешней моде, помянуть Энгельса с его «Анти-Дюрингом», я же считаю, что каждый должен заниматься своим делом, тем, в чем он хорош и разбирается досконально, и не лезть в другие отрасли и направления, стараясь разбираться и в них тоже, высказывая свое мнение. Мнение будет некомпетентным и вредительским. И ладно бы мнение, но предпринимать нечто настолько разрушительное! Нет, это выше моего понимания и одобрения. Хотя кто я такой, чтобы одобрять…
Так или иначе, глубокоуважаемый Лазарь Моисеевич хоть и попенял за нашу косность, но, к счастью, согласился с предложениями моих коллег и заверил, что если проект реконструкции площади окажется удачным, Башня останется нетронутой.
Можно вздохнуть с облегчением. Поскольку проекты и письмо я видел лично, своими глазами, то в рациональности и здравости предложенных правительству идей сомневаться не приходится, любая хороша. Остается только ждать, которую выберут.
В мастерской царит облегчение. Полностью его поддерживаю.
20 сентября 1933
Город облит золотом, охвачен осенью, которая здесь так хороша, так прозрачна и звонка, что невозможно ни усидеть в доме, ни закрыть окна, даже когда в них ползет сентябрьская прохлада.
Мы коротаем эту осень с Ниной. Видеться часто не получается, ох уж эти обязательства взрослой жизни… Но каждая минута, проведенная вместе, становится Пасхой, Первомаем и Рамаданом одновременно.
Теперь я не люблю дождь. У нее перед дождем всегда ноет больная нога. Мы и гулять стали меньше, все больше сидим где-нибудь в укромном саду или сквере: ей тяжело далеко ходить. Теперь я даже сожалею, что у меня нет автомобиля, хотя до того всегда противился им, они слишком заполонили улицы.