Черный лебедь
Шрифт:
Он вошел в кабинет и поднял трубку.
– Эдисон Монтальдо слушает.
– Оставайтесь на линии, – предупредила телефонистка.
Минуту спустя раздался голос Альдо Субиаки, человека ловкого, честолюбивого и исключительно умного. И Альдо и Эдисон были не только убежденными фашистами, но, что еще важнее, дельцами, связанными между собой совместными доходами, а также перспективой сделать в скором времени эти доходы еще более значительными.
Заявление о нейтралитете Италии, сделанное в тот момент, когда немцы начали свою первую военную кампанию, вызвало одобрение народа на площадях и благоприятную реакцию на бирже. Этой пацифистской
Сделав ставку на мирные перспективы, Эдисон Монтальдо и Альдо Субиаки получили тогда немалые доходы благодаря смелым операциям на бирже. И вот теперь этот звонок.
После обычного обмена приветствиями Эдисон услышал давно ожидаемую фразу, от которой сердце его учащенно забилось.
– Пришло время срезать розы, – внушительно сказал ему друг.
– Ты в этом уверен? – спросил Эдисон.
– Абсолютно, – ответил тот.
Это были условные слова на случай, если Италия будет готова вступить в войну на стороне Германии против сил союзников. Итак, военный конфликт становился неизбежным, и нужно было незамедлительно изменить выбранную ими раньше экономическую политику, рассчитанную на нейтралитет, чтобы иметь прибыль с биржевых операций, которые они предпринимали.
– Майские розы? – решил уточнить Эдисон.
– Майские или июньские, – подтвердил Альдо.
Морщина на лбу Монтальдо обозначилась сильнее, и он глубоко вздохнул.
– Всегда рад слышать тебя, – сказал он. И добавил: – Надеюсь скоро увидеться.
– Скорее, чем ты думаешь, – пообещал влиятельный друг.
Эдисон положил трубку и почувствовал себя во власти сильнейшего волнения. Как это часто с ним бывало, оно переросло в чувственное возбуждение. Он вышел из кабинета, пересек внутренний дворик и через служебный коридор прошел на кухню.
Джильда, повариха, месила тесто. Увидев входящего хозяина, она откинула тыльной стороной руки волосы со лба и улыбнулась ему.
– Мы нашли кормилицу, синьор, – объявила она.
Из радио, стоящего на буфете, лилась песенка в исполнении трио Лескано: «Они говорят о любви и тюльпанах…»
Ни слова не говоря, Эдисон втолкнул повариху в соседнюю комнатку, служившую кладовой, и запер за собой дверь. Расстегнув брюки, он задрал ей юбку и грубо овладел ею. Джильда почти не протестовала и, опираясь на доску для рубки мяса, способствовала проникновению. Это было короткое и внезапное сношение, которое так нравилось Эдисону, Футляр с платиновым колье в кармане пиджака колотился о его бок, в то время как он сам с нарастающим наслаждением ощущал под собой горячую податливую плоть Джильды.
Глава 3
Эстер откинулась на подушки шезлонга и устало улыбнулась горничной, которая только что заботливо накрыла ее голубым шерстяным пледом. Она так ослабела после родов, что даже мягкому покрывалу и теплому июньскому утру не удавалось согреть ее.
– Вам больше ничего не нужно? – озабоченно спросила Анджелина, перед тем как оставить синьору одну в беседке, где она захотела уединиться.
– Иди же, иди, – приказала Эстер, не отвечая ей.
– Я вернусь через полчаса, – пообещала девушка, поправляя
Эстер подождала, пока Анджелина удалится по аллее, и отдалась ощущению тишины, пронизанной ласковым солнцем, шорохом листьев и жужжанием насекомых, тишины, благоухающей ирисом и розами, с солоновато-горьким привкусом слез. После каждых родов у нее наступали эти приступы плаксивости. Но на сей раз слезы текли особенно обильно.
Она сунула руку под плед, достала из кармана домашнего платья пахнущий розовой водой батистовый платок и промокнула глаза. Новорожденная, появившаяся на свет такой маленькой и хрупкой, ранила ей не только тело, но и душу. Эта девочка была единственной из четырех детей, которую зачали в совокуплении желаемом, хотя и греховном, она была единственной, на чьем лбу никогда не появится ямка, как у всех Монтальдо.
Эстер чувствовала, что душа ее разрывается. У нее не было никого, кому она могла бы излить свое горе и свою радость, никого, кто мог бы ей посочувствовать и помочь. Она провела рукой по виску и усталым движением поправила прическу.
Острая боль, словно удар стилетом, пронзила ей грудь, затвердевшую от болезненного мастита. Это несчастье повторялось после каждой беременности и мешало ей самой кормить детей грудью, как ей всегда хотелось.
К счастью, в деревнях вокруг озера было нетрудно найти хорошую кормилицу. Ею стала Джиромина, здоровая, крепкая, хорошо сложенная женщина, с улыбающимся лицом, большими добрыми глазами, сама недавно ставшая матерью. Она нравилась Эстер своим искренним заразительным смехом, хотя оптимизм кормилицы и не мог ее успокоить.
– Вы знаете, синьора, эта девочка совсем не похожа на семимесячную! – с радостью воскликнула Джиромина, едва увидев новорожденную.
Эстер вспыхнула. Если бы ее взгляд мог испепелить в этот момент кормилицу, от нее бы уже ничего не осталось.
– Ну, ты и горазда, моя милая, говорить комплименты. Только учти, что моя дочь еще не в состоянии их оценить, – ответила она, взяв себя в руки.
Джиромина с безошибочным инстинктом простых людей тут же поняла, что коснулась больного места. Она виновато склонила голову на свою большую грудь, скрытую белоснежной блузкой, и прошептала:
– Простите мне мое невежество. Я часто говорю глупые вещи.
Это маленькое создание не имело права родиться в срок. Даже доктор Поцци не должен был знать, что девочка родилась в девять месяцев. Для всех она была семимесячной. Одной матери было известно, что девочку зачали в прошлом году в сентябре. В противном случае у ее мужа могли бы возникнуть подозрения, ведь за девять месяцев до этого Эдисон Монтальдо находился за океаном, в Соединенных Штатах, куда отправился с деловой поездкой.
Эстер проводила его до генуэзского порта. У причала стоял украшенный голубой лентой «Рекс» – огромный трансатлантический лайнер, самый скоростной среди морских гигантов. Эдисон поднялся на палубу, а она задержалась на причале, чтобы полюбоваться отплытием парохода. Волнение отплывающих и провожающих, которые махали друг другу, передалось и Эстер. Она тоже махнула платком и подняла синюю вуаль шляпки, чтобы вытереть несколько слезинок, выступивших от волнения.
Микеле, пожилой шофер, давно уже служивший у Монтальдо, стоял в сторонке и с нежностью смотрел на нее. Ему было жаль эту несчастную женщину. Честолюбивый и алчный муж пользовался ее деньгами, чтобы наживать состояние, и нисколько не заботился о ней самой.