Черный Леопард, Рыжий Волк

Джеймс Марлон

– Уж лучше б он дал, чем можно было б гордиться.

– Гордости-то в тебе и без того через край. Что боги-то скажут?

Он подошел ко мне так близко, что я у себя на лице его дыхание чувствовал.

– Рожа у тебя кислой стала, – сказал он.

Он впился взглядом в меня так, словно хотел добраться до пропавшего лица.

– Ты ушел, потому что твой дед трус.

– Ушел я по другим причинам.

Он отвернулся, широко раскинул руки на ходу, будто говорил с деревьями, а не со мною.

– Как же! Ты ушел цель отыскивать. Потому как просыпаться, жрать, срать и

сношаться – это здорово, только ничто из этого не цель. Вот ты и искал ее, а цель привела тебя в Ку. Только твоя Ку-цель состояла в том, чтобы убить человека, какого ты даже не знаешь. Подтверждаются мои слова. В твоем обличье, каков ты есть, нет никакого будущего. Вот мы и дошли. Вот, пожалуйста, и женщины Гангатома моют своих детей прямо по ту сторону реки. Можешь пойти убить нескольких. Выправить неправедное. Даже ублажить богов с их мерзким чувством равновесия, – выговорил Леопард.

– Ты богохульствуешь?

– Богохульствовать – значит верить.

– Ты не веришь в богов?

– Я не верю в верованье. Не потому, что оно ошибочно. Я твердо верю, что в лесах будут антилопы, а в реке – рыба, что мужчинам всегда будет хотеться поиметь кого-то, и это единственная из их целей, какая мне приятна. Однако мы говорим про твою. Твоя цель – убить гангатома. Вместо этого ты бежишь к дому гангатомки и играеть с детишками-минги. Асани, как открытую книгу, я смог прочесть в один день, а вот тебя? Ты для меня загадка.

– Что ты вычитал про Асани?

– Ты можешь пройти мимо этого.

– Я уже прошел мимо этого.

– Но это все равно сидит в твоем сердце. Люди убили твоего отца и брата, и все ж гнев ты держишь на свою же собственную семью.

– Я здорово устал от людей, пытающихся прочитать меня.

– Тогда перестань разматываться перед ними, словно свиток.

– Я один.

– Спасибо богам, иначе брат твой был бы тебе дядей.

– Я не то имел в виду.

– Знаю, что ты имел в виду. Ты один. Только от этого душу твою корежит одиночество. У нас такое не в обычае. Учись не нуждаться в людях.

Я учуял хижины у нас над головами.

– Тебе как больше сношаться нравится, как мужчине или как зверю? – произнес я. Он улыбнулся. Выглядело это еще чуднее, чем его смех.

– Есть сольца в этом вопросе!

Я согласно кивнул.

– Ты питаешь чувство к Асани, – сказал он.

– Почему ему имя такое дали – Асани?

– Мне нравится, когда его грудь на моей груди, его губы на моей шее, нравится смотреть, как он радуется мне. Ему нравится, когда мой хвост бьется о его лицо.

– Он к тебе с любовью, а ты к нему?

– Нет, гляньте на маленькую девочку, задающую девчоночьи вопросы!

– Так ответь.

– Я о любви понятия не имею. Я понимаю голод, страх и жару. Я понимал, когда горячая кровь брызгала мне в пасть, когда я прокусывал тело свежей добычи. Асани, он был просто человеком, забредшим на мою территорию, кого я вполне мог и убить. Но он нашел меня в ночь с красной луной.

– Не понимаю.

– И не поймешь. Кстати, о территории. – Он пошел от одного дерева к другому и мочился на землю, метя ее. Подошел к дереву, что вело нас вверх, и обмочил комель. – Гиены.

Я

вздрогнул:

– Гиены идут?

– Гиены уже тут. Следят за нами издали. Ты бы не смог… Нет, ты их запаха не знаешь. Они знают, кто живет тут вверху на этом дереве. Так у тебя так же? Стоит узнать запах, как можешь следовать за ним повсюду?

– Да.

– Меня?

– Да.

– И на какую даль?

– Мог бы прямо сейчас с закрытыми глазами найти своего деда, даже если он в семи-восьми днях пути. И любую из его трех дрючек, в том числе и ту, что в другой город переехала. Иногда запахов так много, что разум у меня сбой дает, во тьму уходит и возвращается со всем разом, будто я просыпаюсь среди городской площади, а все орут на меня на языке, какого я не знаю. Когда я молодым был, так приходилось нос прикрывать: едва не до смерти мучился, когда они орали слишком громко. До сих пор иногда крышу сносит.

Леопард долго смотрел на меня. Я смотрел в сторону на светящиеся во тьме сорняки и старался распознать, как они выглядят. Когда я вновь повернулся к нему, он по-прежнему смотрел на меня.

– А незнакомые тебе запахи? – спросил он.

– Бздех вполне может и цветок выпустить.

Третья история.

Ночь потребовалась мне, чтоб понять, что мы уже две луны как тут.

– Десять и еще семь лет я обучалась во время тваса [23] тому, что должна знать и уметь настоящая сангома, – сказала она.

23

Тваса (укутваса) – период посвящения, которому подвергаются, чтобы стать сангомой. Родившаяся сангомой, противоведьмой, нуждается в обучении, обретении навыков и знакомств, чтобы полностью овладеть своими способностями.

Я забрался в самую маленькую хижину: в то и каждое утро я чувствовал ее зов. Дымчушка взлетела по моим ногам и груди и уселась на голове. Колобок попрыгивал у меня в ногах. Сангома играла с белыми бусами, которые за три ночи до этого схоронила в красной грязи. Я заметил, что она больше не давала грудь малышу. Малыш упрямо с разбегу бухался в стену, отходил назад, бросался к стене – снова и снова, а она не останавливала его. Накануне Сангома известила меня, что Леопард поведет меня учиться стрелять из лука. Я только то и узнал, что очень здорово умею бросать топорик. Даже два разом.

– Десять и еще семь лет непорочности, самоуничижения себя самой перед предками я постигала прорицание и искусство наставницы, которую я звала Иянга. Я училась с закрытыми глазами находить спрятанные вещи. Врачеванию, избавляющему от колдовства. Эта хижина священна. Все предки живут тут, предки и дети, кое-кто из них – вновь рожденные предки. Некоторые просто дети, наделенные способностями. Так же, как и ты, ребенок со способностями.

– Я не…

– Скромен, верно. Это-то ясно, мальчик. Еще ты и нетерпелив, не умен и даже не очень-то силен.