Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945
Шрифт:
Они слышат, что грохот их артиллерии усиливается с каждым часом. Он становится все ближе.
И они продолжают ходить взад и вперед по лагерю, не смея взглянуть или поговорить друг с другом. Иногда их взгляды останавливаются на эсэсовцах в черных касках, стоящих вдали за колючей проволокой с автоматами наготове.
Их охватывал страх.
В штабе лагеря необыкновенная активность. Жгут все значимые документы. Во время своего поспешного отступления кавалерия забыла многие из них.
Не прекращает звонить ротный телефон. Подразделения арьергарда
Вижу через окно, как эсэсовцы собирают заключенных в углу лагеря, вероятно предупреждая их о срочном отбытии.
Но в углу огороженного места установлены станковые пулеметы, готовые стрелять. Узники все более и более нервничают и стараются держаться подальше от черных блестящих стволов, которые изрыгают смерть.
Грохот советской артиллерии к северу от станции Зимовники становится все ближе. Можно не сомневаться, что самым горячим желанием пленников в этот момент является остановка вермахтом наступления советских войск. Это дало бы им шанс выжить.
Так или иначе, мне удалось сесть за стол, чтобы употребить эти последние несколько минут для написания письма в Гамбург. Но отвлекает гомон голосов вокруг. Решаю отложить написание письма на другое время.
Жаркий спор происходит в группе военных, в центре которой замечаю майора Штресслинга.
Штресслинг вдруг поднимается. На его лице сардоническая ухмылка.
– Я вам докажу это! – говорит он.
Несколько офицеров вокруг качают головой. Среди них замечаю Карла и иду к нему.
– В чем дело?
– Ничего особенного! Они мусолят это почти час и не могут прийти к согласию. Штресслинг утверждает, что стоит ему только приказать, как русские сами убьют своих товарищей в надежде спасти свои шкуры. Смешно тратить время на такие споры! Нам следовало оставить лагерь еще несколько часов назад. Русские приближаются, а группы минирования закончили свое дело еще до полудня.
– Как возник этот спор?
– Глупо. Лейтенант-сапер рассказал Штресслингу, что в кармане русского, попавшего прошлой ночью в плен, нашли листовки, которые красные разбрасывают тысячами над оккупированными территориями. В листовках перечисляются все так называемые «зверства», которые совершили эсэсовцы за последние несколько месяцев. В них содержится призыв к красноармейцам и партизанам расстреливать захваченных в бою эсэсовцев без суда.
– Ну и что?
– А то, что, по словам Штресслинга, если войска СС иногда вынуждены быть беспощадными, когда выполняют приказы о проведении карательных операций, то это делается в интересах самообороны. Мы должны оберегать германскую армию всеми средствами, находящимися в нашем распоряжении.
Карл минуту или две прохаживается взад и вперед, затем садится на край стола и поворачивается ко мне с задумчивым видом.
– Фактически в том, что он говорит, есть зерно истины. Если мы заставим группу русских изменников расстрелять других русских, то это покажет, что в определенных специфических обстоятельствах – например, когда стоит вопрос о спасении нашей собственной шкуры – все люди становятся совершенно безжалостными.
Я подхожу к нему.
– И какое замечательное пропагандистское
– Тогда, согласно твоей теории, люди жертвуют жизнью, не сознавая в действительности, что они делают?
– Нет, я не это хотел сказать. Но утверждаю – и это только мое собственное, личное мнение, а не непререкаемая истина, – что в бою, под пытками, в моменты наивысшего страдания многие люди, которых мы считаем героями, временно впадают в особое состояние ума. Думаю, если бы они реально и хладнокровно оценили тот факт, что их героизм ведет к тому, что они превратятся в трупы, в гниющую плоть, в падаль, – тогда, возможно, они стали бы менее склонны к героическому поведению. Или я сказал бы скорее, что мы стали бы менее героическими, поскольку, в сущности, мы все одинаковы. Мы любим разыгрывать из себя героев, может, особенно перед самими собой. Но затем всегда приходишь к мысли, что такое не случается или случается с кем-нибудь еще.
Мы прекращаем разговор. Видим в окно, как Штресслинг жестикулирует у ограждения.
Другие офицеры вышли наружу, и мы следуем за ними.
Русских ведут к пулеметам, возможно, по приказу майора. Несколько эсэсовцев быстро разъясняют, что им делать. Красные ужасно бледны. Несмотря на холод, их лбы покрывают крупные капли пота. Другие заключенные в дальнем конце двора все понимают. Некоторые из них плюют в направлении предателей с видом презрения. Поток ругательств исходит от сбившихся в кучу людей, обреченных на смерть.
Фантастика. Невозможно поверить, что часть узников можно было убедить, что добровольные экзекуторы реально поверили в то, что их пощадят в обмен на расправу с товарищами.
Шесть эсэсовцев стоят позади них с маузерами наготове. Никакой угрозы того, что русские вдруг повернут пулеметы в противоположном направлении, нет. Все же лучше исключить всякую случайность. Пробуждение совести или бросок на врага в отчаянии… В таких случаях они могли бы повернуть пулеметы. Но их сторожат эсэсовцы, и очень бдительно.
Обреченные на смерть спокойны. Большинство из них упорно продолжают сидеть на земле. Другие стоят на коленях и, видимо, молятся.
Постепенно их сгоняют в угол двора к высокой полуразрушенной стене. Они в отчаянии озираются вокруг, как звери в западне. Но ничего сделать нельзя, не стоит даже пытаться.
Я понимаю вдруг, почему Штресслинг так долго медлил с приказом открыть огонь.
К воротам лагеря согнали население деревушки. Солдаты теперь расставляют ее жителей вокруг колючей проволоки так, чтобы они не пропустили ни малейшей подробности из спектакля, который для них устраивают. Глаза людей широко раскрыты от ужаса. Крестьяне переводят взгляды от пулеметов к пленным и снова к пулеметам.