Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945
Шрифт:
«Мой Петер, что с тобой случилось? Как ты можешь быть столь жестокосердным?»
«Любовь моя, если нам больше не суждено увидеться, то напиши. Объяснись!»
В последнем письме говорилось: «Моя несчастная любовь, понимаю и больше не буду тебе докучать. Надеюсь, ты будешь счастлив».
Я пошел поговорить с мамой на кухню, где она мыла посуду. Не говоря ни слова, показал ей письма.
Она побледнела и промямлила:
– Петер! Письма пришли, когда тебя не было. Я не хотела пересылать их тебе на фронт. Прости, дорогой.
– Но почему ты не сказала о них, когда
Она взглянула на меня. Ее губы дрожали.
– Трудно объяснить, Петер! Понимаешь, она приезжала в Виттенберге повидаться с тобой. Я объяснила, что ты вступил в СС. Тогда она взяла с меня обещание не говорить тебе о ее посещении. Ушла в слезах.
– Но зачем? Почему?
– На ней была желтая звезда, Петер!
– Желтая звезда? Значит, она еврейка?
– Да, Петер.
20 мая. Мне нужно увидеть Бригитту снова.
Всю ночь я думал над тем, как найти ее. Последние письма были отправлены из Мюнхена. Может, мне удастся застать ее в Пазинге (в западной части Мюнхена. – Ред.), где она проживала с тетей.
В девять утра у меня созрело решение.
Свой отъезд я оправдал перед мамой первым пришедшим на ум предлогом. Сказал, что еду посетить родителей Карла в Хайнихе, и вышел из дому. Не знаю, поверила ли она мне.
На вокзале в Кирхаллее сел на экспресс, отбывающий в Мюнхен в 10.15.
Прибыл в город незадолго до полуночи.
Судя по суждениям, высказанным постоянными пассажирами поезда, нам повезло приехать в Баварию без задержки. Обычно воздушные тревоги и британские бомбардировщики вынуждают поезда делать остановки. Иногда повреждения от бомбежки получают паровозы, и тогда пассажирам приходится ждать часами, когда подгонят новый локомотив.
Я вышел на привокзальную площадь, прикидывая, как буду проводить остаток ночи. Появляться в такой час в Пазинге, очевидно, было нельзя.
Город находился в затемнении, в трех шагах ничего не было видно. Видимо, таковы требования гражданской обороны.
Вспомнил вдруг пивной зал на Карлсплац, который когда-то закрывался поздно. Этот или другой…
Стал спускаться к Прильмайерштрассе.
Перейдя Карлсплац, я пошел по Нойхаузерштрассе. Кафе «Шварцензон» располагается на этой улице. Уже можно слышать мощный ритм баварского или тирольского оркестра.
Распахнул дверь и вошел в кафе.
Сквозь толстую пелену дыма смутно различаю официантов, суетливо снующих с места на место с заставленными подносами. Кажется невероятным, что они могут проносить подносы из одного конца зала в другой, ничего не расплескав.
Почти все столики были заняты военнослужащими сухопутных войск или люфтваффе, оставалось несколько свободных мест.
Занял столик рядом с кассой и заказал официанту темного пльзеньского пива. Тот немедленно его доставил.
Как я догадался перед входом, это был тирольский оркестр, пытавшийся заглушить разговоры клиентов.
Через четверть часа я почувствовал усталость. Шум и дым действовали на нервы.
– К вам можно присесть, лейтенант?
Передо мной стояли два офицера в черных мундирах со значками «Тотенкопф». (Спецподразделения
– Пожалуйста, со мной никого нет.
Они носили нашивки унтер-офицерского состава. Явно служили в Мюнхене. Но я спросил их об этом. Просто для проформы.
– Нет, мы служим в концентрационном лагере недалеко отсюда. Это место называется Дахау, примерно в двадцати километрах от Мюнхена.
Мне приходилось слышать об этом лагере, и я знал о его дурной репутации. Не завидую унтерам, занимающимся караульной службой в лагере. Обычно эсэсовцы, получившие тяжелые ранения на фронте, после лечения командировались в лагеря Гиммлера. Кроме того, служить в подразделения «Тотенкопф» направлялись военные чины, склонные к садизму, бывшие командиры СА.
Я спросил:
– Много людей содержится в вашем лагере?
Тот из унтеров, что моложе, улыбнулся:
– Мы стремимся поддерживать их численность на возможно низком уровне. Но заключенные все прибывают и прибывают со всей Европы. Особенно из Польши, Судетской области и Франции. Много евреев. Если бы разместить их всех, не хватило бы и всего Мюнхена. Поэтому у нас есть специальное помещение.
– Понимаю… для уничтожения?
Его улыбка внезапно затвердела.
– Верно, лейтенант. Мы уничтожаем… – Он издевательски осклабился.
– Как?
Унтер постарше угрюмо ответил:
– Лучше не обсуждать этого, особенно здесь.
Я спорол глупость. Парни пришли в «Шварцензон» не для того, чтобы рассказывать о своей работе.
Невеселая эта работа. Тратить жизнь на убийства людей.
Должно быть, он почувствовал ко мне определенное доверие, когда увидел мои два Железных креста, другие боевые награды и серебряную эмблему СС, потому что продолжил:
– Мы связаны лишь с технической стороной этого, понимаете. С крематорием. К тому, как их ликвидируют, мы отношения не имеем!
Его товарищ, шарфюрер, добавил:
– Сначала применяли выхлопные газы. К газовой камере подгоняли несколько грузовиков. Они включали двигатели на несколько минут, и все. Газ подавался по трубкам в камеры. Теперь думаю, у них есть нечто более скорое и эффективное. Отравляющий газ.
– Вы когда-нибудь присутствовали на массовых экзекуциях?
Унтер вдруг почувствовал себя неловко.
– Только раз. Другого раза не хочу. Очень тяжело. У них есть специалисты по этим делам. Ужасное зрелище. Люди совершенно голые, берут с собой мыло и прочие принадлежности для мытья, думая, что идут принимать душ. За ними герметично закрываются бетонные двери, и впускается газ. Через наблюдательные глазки можно видеть, что происходит внутри. Когда узники видят струи белого пара вместо горячей воды, они все сразу понимают. Начинают пронзительно кричать и биться о двери, как безумные. По крайней мере, так рассказывали врачи и «штубендинсты» – дневальные (заключенные, ответственные за «блоки» в концентрационном лагере). Эти заключенные-дневальные обычно занимаются затем уборкой газовых камер. Трупов и всего остального.