Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
Шрифт:
— Говорил же, сколько раз говорил: не бабское дело — рубиться… Рать — это рать. Тут всякое может случиться… Говорил, нет?
Сельга опять не ответила.
— Волхву спасибо скажи! Его кольчуга спасла от меча… Сельга?! Да ты не слышишь, что ли? Сомлела?
В сердцах отшвырнув меч, Кутря подсел к ней. Путаясь в завязках, снял шлем с ее головы, бережно отпустил на волю густые волосы, крепко взял в ладони горящие щеки, глубоко заглянул в глаза. Пальцы его все еще подрагивали.
Она наконец шевельнула губами, чуть заметно и виновато
— Ну, ну… Все хорошо, милая… И как я только успел, ума не приложу! У самого сердце до сих пор не на месте! Так трясется, как заячий хвост…
— Испугалась я…
— А кто бы не испугался? Любой бы испугался на твоем месте! Я сам испугался! И как только успел… Нет, волхв как в воду глядел, кольчугу, вишь, принес, она спасла…
Подоспевшие наконец родичи уже цокали языками вокруг, восхищались, как быстро походный князь взял на меч сразу двух отчаянных свеев…
13
С горящего драккара Якоб-скальд спрыгнул последним. Замешкался, выворачивая тяжелое кормовое весло из гнезда.
Глаза сочились слезой от дыма, на теле скальда пятнами горели ожоги, борода и волосы на голове укоротились от жара, но он не обращал внимания на боль, как сам Тюр Однорукий. Якоб видел, поличи, подплывая на легких челнах, топили плывущих ударами сверху. Догоняли и добивали, как рыбаки бьют рыбу острогами. Тех, кто все-таки добирался до берега, встречают копьями и стрелами. На воде не спрятаться от них и под водой не уйти, понимал он.
Нет, живым не уйти… А мертвым? Якоб помнил, как в одной из старых песен отчаянный ярл Хельявик спасся от франков, прикинувшись мертвым и плывя по воде неподвижно, как труп. Сейчас скальд решил повторить этот подвиг. Привязав себя к кормовому веслу, он полоснул ножом по боку, пуская кровь, и спрыгнул в реку.
Медленно плыл, очень медленно… Течение чужой реки влекло его за собой с томительной неторопливостью. Кровь, вытекая из раны, оставляла на воде заметный след. А он и не думал прятаться. Плыл на виду у всех, как случайный мертвец, зацепившийся за деревянную снасть. Не шевелил ни рукой, ни ногой и даже дышал через раз, осторожно, с опаской, набирая в грудь воздух. Самое трудное, когда вот так медленно, неторопливо проплываешь мимо собственной смерти…
И поверили! Наивные дикари поверили, что он мертвый! Не открывая глаз, он слышал, как поличи два раза подплывали к нему на челнах. Разговаривали о чем-то на своем мягком, шипящем и окающем языке. Один раз его ткнули в бок острием копья. От неожиданности он чуть не вскрикнул, но сдержался, вовремя стиснул зубы. Даже не шевельнулся, вытерпел нежданную боль, как подобает воину.
Поличи убедились, что он мертвый, оставили в покое…
Потом Якоб еще долго плыл по реке неподвижно. Голоса поличей уже давно остались вдали, когда он решился наконец шевельнуться. Открыл глаза, осмотрелся осторожно и начал загребать рукой, подправляя к берегу свой случайный плот из кости деревянного брата. «Птица
Отвязавшись от весла, Якоб, пригибаясь, выкарабкался на берег. С опаской, веря больше ушам, чем глазам, скальд пересек открытое место и нырнул в темнеющую чащу леса. Затаился там, разорвал рубаху на полосы, перемотал кровавые раны. Потом двинулся в сторону крепости, хоронясь за деревьями и оглядываясь на каждый случайный хруст.
Тело болело ранами, зато дух играл весельем, как хмельное пиво. Он — жив! Он обманул диких, ушел от их колдовского огня и железных мечей! Это ли не подвиг, достойный громкой застольной песни?!
Не смерти боялся, нет! Смерть в бою — это веселая судьба воина. Просто еще не пришел его черед, твердо знал Якоб. Он, скальд, еще не сложил свою главную, лебединую песню, что навеки оставит его имя в Мидгарде, когда он уже будет сидеть за столом Одина Мудрого. Для этого боги и оставили ему жизнь, верил он…
14
«Гори, гори красно! Гори, гори ясно! Огонь очищающий, огонь принимающий, огонь поднимающий… Пришел огонь за Олень-гору, прошел огонь во сыром бору, колом покатился, соколом взвился, жеребцом забился…»
Старый волхв Олесь бормотал древние, разжигающие огонь заклинания и сам не замечал этого. Быстро, как молодой, почти не припадая на посох, волхв носился по капищу со смоляным факелом, поджигал наваленный сухой хворост с разных концов. Хворост дымил, шипел сначала. Огонь долго не хотел заниматься, боялся тревожить святое место. Но Олесь уговорил его заклинаниями. Принялся огонь! Пошел ровно, жарко, поднимаясь с хвороста, уже облизывал чуры красными трепещущими языками. Ластился пламенем к Древу Богов.
Дым, струясь по земле, ел глаза. От жара трещали волосы, тлела полотняная одежда, прижигаемая искрами. Больно, горячо! Ему казалось, вместе с едким дымом он уже вдыхает живой огонь…
Пусть! Так суждено! Приходит человек в Явь по чужой муке, а уходить ему уже по своей…
«Гори, гори красно! Гори, гори ясно…»
Олесь теперь кричал во весь голос, заглушая криком горючую боль.
«Через Олень-гору, на Илень-реку, на три звезды заветных, на семь ветров залетных, на звериный чох, на лешачий мох…»
Тутя и Ратень, оба его выученики, уже ушли. По обычаю, не оглядываясь, чтоб невзначай не позвать с собой в дорогу Лиха, что всегда норовит сесть на спину уходящим. Только позови Одноглазое, враз уцепится. Оно такое…
Пусть уходят, дорога им — вместе с родом. Они молодые, роду еще понадобится их волховское умение. Олесь сам собрал им в дорогу заплечные мешки с разными колдовскими снадобьями и чародейными надобностями, и, главное, древними письменами. Щуплому Туте — поменьше, могучему Ратню — побольше, по его силе. Придут на новое место — найдут где опять поставить святилище. Вырубят для богов новые чуры, оживят их кровью и жертвами…