Черный штрафбат
Шрифт:
Рядом что-то зашуршало, закряхтело. Он повернул голову.
— Товарищ капитан?… — и надрывно закашлялся.
— Ладно, обойдемся без доклада, — проворчал особист Чулымов. — Спишь, сержант?
— Виноват, товарищ…
— Да ладно, организму не прикажешь. Сложная ситуация, сержант. Ночью они не пойдут, а вот через пару часов, когда начнет понемногу светать…
— Кто пойдет, товарищ капитан? Вы о чем говорите?
— Говорю же, неприятная ситуация. Держать нам с тобой эту высоту, не передержать…
— Что за чушь, товарищ капитан? — Зорин ощутил смутное беспокойство. — Мы взяли высоту. Где войска?
— Задерживаются. —
— Я понятливый, товарищ капитан. — Сжалось все внутри от нехороших предчувствий. — Стало быть, механизированный батальон из Успени будет здесь через пять часов, а фрицы попытаются отбить высоту часа через два. Три часа на увлекательное мероприятие…
— Ты схватываешь на лету, Зорин. — В голосе контрразведчика заиграла усмешка. — Тому имеются две причины. Во-первых, ночью немцы воевать не любят — да и что тут видно ночью? Во-вторых, пока подтянут подкрепление из Кочетовки…
— Вы еще скажите — танки…
— Боимся танков, Зорин? Не без этого, ты прав. В Кочетовке, по данным разведки, стоит танковый батальон. Держу пари, что он уже не стоит, а полным ходом идет сюда. Важная высота для немцев, Зорин. В тактическом плане эта шишка на ровном месте просто находка. Уловил задачу? До рассвета наладить оборону. И не тянуть — вдруг раньше пойдут? В строю осталось всего-то хрен… Офицеров повыбило почти полностью — только я остался да военком Боев…
— Но вы не строевой офицер… — осмелел Зорин.
— А я и не претендую. — Особист сипло засмеялся и начал усиленно тереть чешущееся веко. — А вот помочь организовать оборону с такими, как ты… Первый взвод выбит полностью, во втором в строю осталось шестнадцать человек. В третьем — двадцать шесть… Ты молодец, Зорин, у тебя в отделении…
— Трое погибших и ни одного тяжелого, товарищ капитан.
— Хм, берег своих приговоренных… Ты что, в атаку их не посылал?
— Мы первыми ворвались в траншею, товарищ капитан…
— Ладно, не обижайся. В четвертом взводе — восемнадцать штыков. Общее количество с офицерами — шестьдесят два бойца.
— Воевать можно, товарищ капитан.
— Воевать придется долго. И слишком растянутая эта высота — метров триста охватить придется.
— Подождите… а как же заградительный взвод? Его пулеметы нам бы очень пригодились.
— Гм, заградительный взвод после взятия высоты зачехлил пулеметы и отбыл на другой объект. У них своя задача — сугубо специфическая.
— Вот черт…
— Не чертыхайся. Фрицев мы тоже намолотили предостаточно. После артобстрела и налета авиации они своих погибших упаковывали в мешки и складировали, там, — капитан небрежно кивнул куда-то на север, — злодеев семьдесят в минусе. Здесь оборонялась одна из рот штрафного батальона вермахта. Уцелело человек сорок, бежали в лес. Эти не сунутся, они разбиты, деморализованы и боеприпасов имеют хрен. А вот усилить подразделение из Кочетовки они в состоянии… Нужно грамотно расставить людей, чтобы обойтись без лишних потерь. Ты специалист —
Рассвет набухал за спинами штрафников. Небо на востоке заалело, ночная муть отползала на запад. Тела погибших унесли, но над захваченной высотой все еще стелился сладкий, липкий запах, оседающий в гортани. Бойцы дышали через рукава, выражали недовольство. Зорин в десятый раз обходил своих солдат, отдавал последние указания. Игумнов вживался в образ многостаночника — проделал в бруствере несколько амбразур, у одной установил «Дегтярева», у другой немецкий MG-13 с барабанным магазином, разложил диски, как на полке в универмаге, примеривался, чтобы было все удобно. Отданный ему в «услужение» Гурвич ничем общественно-полезным не занимался, что-то писал огрызком карандаша в потрепанном маленьком блокноте. На вопрос, кому он пишет донесение, огрызнулся, что Богу — стихи, мол, сочиняет. Лирические. Очень отвлекает от мысли о неизбежной смерти. Костюк, Ралдыгин и Липатов «благоустраивались» в окопе, раскладывали гранаты, коробчатые магазины от СВТ. Ванька Чеботаев и Рыщенко обсуждали тему, что если уж они не погибли в той страшной атаке, то теперь и вовсе бояться нечего — сидят в укрытии, тепло, уютно, вот только пожрать бы еще кто-нибудь подвез…
Мусульманин Халимов общался с Аллахом. Расстелил на дне окопа плетеный круглый коврик, которых полно в любом крестьянском хозяйстве, вершил намаз. На вопрос скучающего Фикуса, что за хренью он тут занимается, может, помочь чем, так посмотрел на уголовника, что тот проглотил язык и оставил сослуживца в покое.
— Понятно, в натуре, — махнул он рукой. — У нас на киче тоже пара чудиков была — из Чуркестана. Вроде как все та же блатота, а чуть назначенный час — падают на колени да давай лбы расшибать… Слушай, старшой, а ты во что-нибудь веришь?
Зорин как человек мыслящий давно перестал верить даже в торжество марксистско-ленинских идеалов. В принципе, неплохую религию придумали индусы — он что-то читал про это. Вроде отдаешь концы, но не совсем. Рождаешься вновь и вновь, что, в сущности, очень мило и удобно. Даже если родишься в одной из жизней курицей, то расстраиваться не стоит — отправят в суп, и ты родишься кем-нибудь еще, и рано или поздно — опять человеком. Хорошая религия. В христианстве вроде не так — у этих души в полной гармонии живут на небе. Зорин всегда недоумевал, как можно жить в гармонии, если не можешь ничего потрогать и тебя не могут потрогать. Ни поесть, ни поспать, ни книжку приключенческую почитать, или с девушкой, скажем, очень даже непонятно, как себя вести…
— В удачу верю, Фикус, в удачу, — проворчал он. — И тебе настоятельно рекомендую. Как это в вашем блатном мире называется — фарт, пруха?
Уголовник заржал и начал высвистывать что-то общеизвестное из «одесской коллекции» — со словами «ГУБЧК» и «наган».
Кустарь прозябал в тоскливом одиночестве. Потирал синяк под глазом, оставленный солдатом вермахта, и вновь мрачнел. Он словно бы выпадал из реальности, смотрел в пространство отсутствующим взором, шевелил губами, словно письмо сочинял на тот свет.