Черный штрафбат
Шрифт:
Ему уже было все равно…
Детина продолжал бормотать, чтобы не стреляли, пятился к потрескивающей печке, цепенел от ужаса. Пацаненок сделал попытку улизнуть в соседнюю комнату — там было раскрытое окно. Но уже на улице его схватил за шиворот скучающий Ралдыгин и принес в дом на вытянутой руке — орущего и колотящего ногами. Подрастающего врага Советской власти в целях профилактики отшлепали и спустили в подвал. Туда же запихивали остальных — причитающих старика со старухой, зеленого косящего детину. Девушка спускалась последней — смотрела на Зорина глазами, просящими участия, но он уже плевать хотел на весь этот «слабый пол» — образ большеглазой Ады не уходил из головы.
— Слышь, старшой, ну, хоть девчуру давай оставим? — упрашивал Фикус. — Пусть
Но он не собирался делать никому поблажек. Захлопнулась крышка подпола. Придвинули стол, подперли ножкой. Гурвич бормотал, что логичнее было бы расстрелять всю компанию — он не мог отойти от пережитого прошлой ночью. События вечера плохо откладавались в голове. Что-то ели, хохотал и балагурил Фикус, порывался отыскать самогонку — ему с каких-то щей пришло в голову, что в этой хате обязательно должна быть самогонка. Насилу усмирили бойца. Не хватало только хмельных голов. Забивались кто куда — Фикус штурмовал печку, Игумнов с Ралдыгиным поволоклись на чердак, Новицкий и Шельнис забрались во вторую комнату — спальню стариков, упали на одну кровать — ладно хоть не обнялись. Гурвич и Ванька Чеботаев уснули прямо за столом, никто их даже не пихнул — просто не заметили. Зорин добрел до крохотной каморки на обратной стороне хаты, там был скрипящий топчан, а больше он ничего не помнил…
И только чувство опасности — на грани паники! — подбросило его, когда рассвет позолотил верхушки деревьев. Опять обмишулились? Вскочил с колотящимся сердцем. Что не так? О чем там бормочет инстинкт самосохранения? Не зря он три года обретался в разведке — и жив остался, и воевал достойно… Подхватил автомат, метнулся к крохотному оконцу, выходящему на плетень и опушку. И чуть не задохнулся от волнения. Из леса выбегали люди, бежали, пригнувшись, вдоль опушки, пропадали из поля зрения — обходили хутор. Форма не немецкая, и то ладно. Подобное одеяние он уже на ком-то видел — мешковатая полувоенная униформа, высокие кепки с козырьком, повязки на рукавах…
Он вылетел в горницу. И рта раскрыть не успел. Распахнулась дверь от мощного пинка, с мясом вылетела щеколда. На пороге возник здоровенный мужик — автомат в его руках смотрелся детской игрушкой. Ворвался в горницу, топая сапожищами, с перекошенной харей, пустил врассыпную очередь. Ванька Чеботаев, уснувший с вечера за столом, только и моргнул осоловело — загремел под стол. Сверзился вместе со стулом Гурвич… Зорин, увертываясь от пуль, шмыгнул за печку — а сверху растерянно моргал Фикус — парню снились благодушные, отнюдь не военные сны. Здоровяк побежал за Зориным, споткнулся о кадушку с водой. А когда вставал, в его свинячье рыло уже летел стальной кулак. Втемяшился под нос, а вместе с кулаком и мощный выброс энергии! Бить поднос — запрещенный прием. Голова бандеровца дернулась, глаза покатились из орбит. Он ударил вторично — тем же наступательным «орудием». Молодчик испустил дух — умер от стремительного кровоизлияния в мозг! Через порог уже кто-то летел, а Зорин всё нашаривал потерявшийся автомат.
— Разбегайся, суки!!! — дурным голосом завизжал на печке Фикус и открыл огонь из шмайссера! Двое попадали, не успев даже вникнуть в ситуацию. Разлетелся горшок с недоеденной картошкой, рухнула вешалка с одеждой.
— Молоток, Фикус! — гаркнул Зорин. — Всё, кончай палить! — и покатился с вновь обретенным автоматом на середину горницы. В проеме не было никого из живых. Он выплюнул очередь в белый день (вернее, в серый рассвет). Народ уже подтягивался. Свалились с чердака растрепанные Ралдыгин с Игумновым, из спальни стариков, отчаянно толкаясь, выбирались Новицкий с Шельнисом.
С улицы открыли беспорядочный огонь. Посыпались разбитые стекла. Штрафники валились на пол, передергивали затворы.
— Живо к окнам! — крикнул Зорин. — И дверь держите! Да не высовывайтесь!
— А ты куда? — вякнул с печки Фикус (понравилось ему там, что ли?).
Имелось у него одно небольшое дельце… Он метнулся
Чертыхнувшись, он пополз дальше. Окон на этой стороне не было. А за углом уже стреляли. Последними словами ругался Игумнов, посылая очередь за очередью. Зорин кинулся в сторону, пополз между огородными грядками. Добрался до плетня и отправился вдоль него, не поднимая головы. Открытое пространство по курсу очень не понравилось. Он оторвал от плетня две тощие жердочки, перебрался наружу, нырнул в бурьян…
Атаки с тыла злодеи не ожидали. Их осталось восемь. Двое сидели за хрюкающим свинарником, поочередно высовываясь и выплевывая очереди. Остальные залегли за поленницей с дровами, стреляли и яростно перепирались. Одни на прорыв штрафники не хотели, а вторично штурмовать хату, когда силы почти сравнялись, полицаям тоже не было великой радости. Зорин подкрадывался сзади, и кажется, из дома его заметили — перенесли огонь на свинарник. Украинцы стали перебегать — собрались в кучку, начали совещаться. Удачнее момента не представить! Зорин подлетел, как на пружине, перебросил через плетень лимонку с кошмарным поражающим действием, повалился в бурьян, заткнул уши. Подскочил, едва разлетелись осколки, швырнул вторую гранату — на всякий пожарный…
Поднялся и, выкрикивая какую-то блатную чушь, бросился к плетню, строча из автомата. Мог бы и не стараться — повсюду валялись тела, разбросанные волной и нашпигованные осколками. Двое за свинарней сообразили, что дела пошли не очень здорово, стали отбегать, прячась в траве. Из дома ударили плотным огнем. Один упал, другой побежал куда-то вбок, подбрасывая ноги, и вскоре прочно обосновался на мушке у Зорина. Взмахнул руками, словно птица, покатился, ломая шею…
Еще одна фигурка подпрыгнула — немного дальше, побежала к лесу, сверкая голыми пятками. Пацаненок! Вот мерзавчик! Посмотреть решил, как «свои» расправятся с «чужими»! Кипя от злости, Зорин вскинул автомат, но как-то стушевался, опустил. Убивать детей, как бы они к тебе ни относились…
Угрюмо смотрел, как мальчишка уносится за деревья. Сплюнул, побежал в хату. А там свои отклеивались от окон — бледные, трясущиеся, толком не выспавшиеся. Фикус свалился с печки, тряс его за ворот, нес свою блатную околесицу. Ванька Чеботаев уже отмучился.
Лежал под столом весь скрюченный, с лицом перекореженным и страшным. Умирал мучительно, схватился в момент агонии за ножку стола и теперь сжимал ее мертвой хваткой синими от напряжения пальцами. Гурвич сидел на полу с каким-то тупым просветлением в глазах, гладил шишку на макушке.
— Ты жив, Ленька! — бросился к нему Зорин.
— Ага, ага, тьфу, тьфу… — тупо кивал Гурвич. — Башкой я треснулся, Леха, ни хрена себе не помню…
Он оттащил стол, распахнул крышку подвала. Украинцы завизжали от страха, когда у них над головой выросла фигура разгневанного русского солдата. Скулила старуха, старик обнимал ее и истово крестился. Мычал детина, закатив глаза. И только девушка молчала. Стояла от родни особняком, насмешливо смотрела Зорину в глаза. Эдакая Зоя Космодемьянская — с обратным знаком… Он вскинул автомат — все взвыли, а она не шевельнулась. Какая же ненависть патологическая у этой публики к нашему брату. И что мы сделали им такого?…