Черный штурман
Шрифт:
— Да ведь их даже фотографировали! Какое еще доказательство вам нужно?
Капитан Джонс был возмущен. Губы капитана Бэлла скривились в усмешке, но тут запротестовал капитан Эштон:
— Ради бога, не давайте ему оседлать своего конька! Кстати, Джонс, кто этот волосатый пират, ваш новый штурман? Никто в порту как будто не видел его раньше.
Капитан Джонс, умиротворенный переменой темы, ответил, что нового штурмана прислал Уилли, табачник с Фенчерч-стрит.
Кажется, нет теперь ни Уилли, ни его лавки, да и самого дома нет на Фенчерч-стрит. Но в те времена этот Уилли с бледным, одутловатым лицом, всегда
— «Беллона», Южный причал. Нужен второй помощник. Если вы поторопитесь, пожалуй, поспеете.
Ну и мчались же туда!
— А! Его послал Уилли, — сказал капитан Эштон. — У него незаурядная внешность. Если опоясать его красным шарфом, а голову повязать красным платком, он был бы в точности похож на одного из тех пиратов, которые бросали за борт мужчин, а женщин брали в плен. Берегитесь, Джонс, как бы он не перерезал вам глотку и не удрал на «Сапфире». На каком корабле он служил последнее время?
Капитан Джонс, по обыкновению, наивно поднял глаза, наморщил лоб и сказал благодушно, что его штурман знавал лучшие времена. Фамилия его Бантер.
— Несколько лет тому назад он командовал ливерпульским судном «Самария». Оно потерпело крушение в Индийском океане, а Бантера лишили на год свидетельства. С тех пор он не мог получить командования. Последнее время он мыкался по Атлантике в торговом флоте.
— Теперь понятно, почему никто в доках его не знает, — закончил разговор капитан Эштон, и все встали из-за стола.
После завтрака капитан Джонс направился в порт. Он был небольшого роста, слегка кривоногий. Внешность его не располагала к нему людей, но с фрахтовщиками дело обстояло, по-видимому, иначе. За ним утвердилась репутация неуживчивого командира, дотошного, придирчивого и вечно чем-то недовольного. Он был не из тех, кто задаст вам взбучку — и дело с концом. Нет, он отпускал ядовитые замечания жалобным тоном и, если уж невзлюбил кого-нибудь из помощников, мог превратить его жизнь в пытку.
Вечером того же дня я пошел на корабль навестить Бантера и посочувствовать ему ввиду предстоящего плавания. Он был в удрученном состоянии. Мне кажется, что человек, скрывающий какую-то тайну, теряет жизнерадостность. Была еще одна причина, почему я не ждал, чтобы Бантер был в приподнятом настроении. Во-первых, в последнее время ему нездоровилось, а кроме того, — впрочем, об этом позднее.
В тот день капитан Джонс находился на борту и все время вертелся и бродил около старшего помощника, ужасно ему досаждая.
— Что это значит? — спрашивал он со сдержанным раздражением. — Можно подумать, что он подозревает меня в краже и пытается подсмотреть, в какой карман я сунул краденое; или что кто-то сказал ему, будто у меня есть хвост, и он хочет знать, как это мне удается его
Я стал уверять его, что если бы кто-нибудь сказал капитану, будто у него, Бантера, есть хвост, Джонс, как это ни странно, умудрился бы этому поверить. Ей-ей, он бы этому поверил! Он был подозрителен и вместе с тем удивительно доверчив. Он мог поверить любым нелепым россказням, заподозрить любого человека в чем угодно и носиться с этим вздором, размышлять над ним, прикидывать в уме так и этак, испытывая горестное, жалкое недоумение. В конце концов он приходил к самым подлым выводам и избирал самую подлую линию поведения: в этом отношении у него был природный дар.
Бантер сообщил мне также, что это гнусное существо облазило на своих кривых ножках весь пароход, не отпуская его от себя, чтобы жаловаться ему и хныкать о всяких пустяках. Ползал по палубам, словно мерзкое насекомое, словно таракан, но менее проворно.
Так выражал свое величайшее отвращение всегда сдержанный Бантер. Затем он продолжал с присущей ему величавой рассудительностью, которой насупленные, черные, как смоль, брови придавали зловещий оттенок:
— К тому же он ненормален. Попытался было стать общительным и не нашел ничего лучше, как сделать большие глаза и спросить, верю ли я в «общение с потусторонним миром». Общение с… Сначала я даже не понял о чем он говорит. Я не знал, что ему ответить. «Это очень серьезный вопрос, мистер Бантер, — говорит он. — Я посвятил много времени его изучению».
Если бы Джонс жил на суше или хотя бы в промежутке между двумя плаваниями ему мог представиться благоприятный случай, он, несомненно, стал бы жертвой шарлатанов-медиумов. Но, к счастью для него, когда он бывал в Англии, он жил где-то далеко, в Лейтонстоне, с сестрой, старой девой сварливым страшилищем, на десять лет старше и в два раза крупнее его самого, — перед которой он трепетал. Говорили, будто она всячески его притесняла, а что касается его склонности к спиритизму; то на этот счет у нее была своя точка зрения.
Эта склонность казалась ей просто чертовщиной. Рассказывали, будто однажды она заявила, что «с божьей помощью не допустит, чтобы этот дурак предался дьяволу». Несомненно, у Джонса была тайная и тщеславная надежда вступить в личное общение с духами умерших — если бы только ему разрешила сестра. Но она была неумолима. Мне говорили, что, находясь в Лондоне, он должен был отчитываться перед ней в каждом пенни из тех денег, которые брал по утрам, и давать отчет о каждом часе, проведенном по своему усмотрению. А чековая книжка хранилась у нее.
Бантер (в юности он был сорванцом, но имел хорошие связи, у него были знатные предки и даже фамильный склеп в каком-то графстве), Бантер был возмущен, вспомнив, быть может, своих покойников. Выделяясь на лице, заросшем черной бородой, его стальные глаза сверкали бешенством. Он поразил меня — столько темной страсти таилось в его спокойном презрении.
— Каков наглец! Общение с… Жалкое, гнусное ничтожество! Ведь это было бы дерзкой навязчивостью. Он хочет вступить в общение?! Что это такое? Новый вид снобизма, или еще что-нибудь?