Черный став
Шрифт:
На этот раз счастье изменило Наливайко: оглушенный ударом по голове, он сразу потерял способность сопротивляться и только беспомощно барахтался, сжатый, как железными тисками, руками и ногами Бурбы. Не прошло и минуты, как он уже лежал, спутанный по рукам и ногам рукавами и полами своей же свитки. Бурба гоготал над ним своим бараньим смехом:
— Го-го-го! Скажи Марынке, пускай пошукает кавалера подужче!..
И он ткнул связанного чумака в бок своим тяжелым, с подкованным каблуком, чоботом…
XXV
Тревожная ночь
В кочубеевском доме было тихо, темно. Ганка давно уже спала крепким молодым
Около полуночи за садом, на дороге, послышались какие-то голоса, словно двое или трое мужчин громко о чем-то спорили. Старуха поднялась, села и стала слушать…
Скоро, однако, голоса умолкли. Христина долго прислушивалась, крестясь и беззвучно шевеля губами, уставившись на светлевшее лунной ночью окно. Ей вдруг послышались странные звуки — не то человек засмеялся, не то баран заблеял, — и она вся затряслась в невыразимом ужасе…
Кто-то открыл калитку, вошел в сад; тяжелые шаги заскрипели на дорожке, обогнули дом — и затихли. Вслед за этим раздался тихий, осторожный лязг железа и скрип открываемой двери погреба. Потом опять заскрипели шаги, уже удаляясь от дома…
— Ганка!.. Ганочка!.. — испуганно окликнула старуха дочь.
Девушка проснулась и открыла глаза. Она удивилась, увидев мать сидящей на постели.
— Чего вы, мамо?..
— Тссс… — сказала старуха, подняв к ней дрожащую руку.
В саду снова послышались шаги; опять кто-то, тяжело ступая, шел к дому. Старуха сидела, не шевелясь, глядя на дочь полными страха глазами…
Ганка быстро спустила на пол босые ноги; мать замахала на нее руками.
— Не ходи, Ганночку… — торопливо зашептала она, вся трепеща. — То ж он, тот самый…
— Кто, мамо?
— Тссс…
Шагов уже не было слышно: они затихли в погребе.
Где-то внизу, под полом, раздался гул, точно там бросили что-то тяжелое, потом послышался протяжный стон и опять это отвратительное баранье блеянье.
— Слышишь? — спросила шепотом старуха, закрывая глаза, почти лишаясь чувств от страха. — Как в Гирявке…
Ганка слабо пошевелила побелевшими губами, но не издала ни звука. Ее лицо стало совершенно белым…
Тяжелые шаги в саду уже удалялись от дома по направлению к воротам. Глухо стукнула калитка — и все стихло. Но мать и дочь долго еще сидели на постелях, скованные страхом…
В селе пели первые петухи.
Эти странные птицы и теперь, как в древние времена, таинственно чуя приближение ночи, вдруг просыпались и кричали — ровно в двенадцать часов, точно предупреждая о недремлющих ночных темных силах, враждебных человеку. Просыпается неведомо отчего петух, хлопает крыльями и посылает в тьму ночи охрипшим от сна голосом свой протяжный, таинственный, Бог знает чем вызванный и что означающий крик. Где-то далеко-далеко ему отвечает другой, точно заслышав весть опасности. На крик второго откликается третий, потом четвертый, пятый — и вот по всему селу, во всех дворах, уже многоголосым и разноголосым хором поют петухи, эти странные птицы, так таинственно чующие полночь, зловещий час, отмеченный в
В деревне люди так привыкают к ночному пению петухов, что вовсе и не слышат его и не просыпаются от него. А старухе Марусевич и Ганке пришлось в эту ночь прослушать их все три раза. После вторых петухов мать и дочь уже лежали в своих постелях, успокоившись, но все еще напряженно прислушивались, — не зазвучат ли опять в саду шаги и этот ужасный смех, так напугавший их, походивший на тот, какой они слышали на хуторе Коваля в ту ночь, когда он был зарезан.
Прошел час — ничего больше не было слышно. Ганка заснула, свернувшись в клубок, разметав по подушке свои черные волосы. Старуха тоже стала задремывать…
Рассвет, тихо забрезживший в окне, застал их снова сидящими в постелях: третьи петухи только что замолкли, и в наступившей тишине ясно слышались стоны, несшиеся с небольшими промежутками из-под пола. Казалось, кто-то там умирал, мучаясь в последних предсмертных судорогах…
Стоны эти, впрочем, скоро прекратились и несколько минут было тихо. Потом послышались глухие шаги — и внезапно раздался громкий стук: кто-то колотил кулаками в дверь погреба.
— Ой, Боже!.. — вскрикнула Ганка, вся вздрогнув…
Похоже было на то, что человек умер и уже мертвецом встал и забился о дверь…
В саду уже возился на огуречных грядках дядька Панас. Он услыхал стук и подошел к двери погреба.
— А кто там стучится? — раздался его хриплый, пропойный бас. — Чего надо?..
Слышно было, как загремел наружный железный засов, потом опять послышался голос Панаса, удивленно протянувшего:
— Тю-у! То ты, Корнию?..
— Эге ж, я! — отвечал кто-то громко и сердито…
Эти голоса звучали так обыкновенно, буднично, что все страхи девушки и старухи сразу рассеялись. Ганка спрыгнула с постели в одной рубашке и побежала к окну. Она увидела, как из-за угла дома вышел Наливайко, без шляпы, с висевшей на одном плече свиткой. Панас ему что-то говорил, но тот отвернулся и нетерпеливо отмахнулся от него рукой. Глаза Наливайко вдруг уставились на окно, в которое смотрела Ганка…
Они с минуту глядели друг на друга. Лицо Наливайко, сначала хмурое, сердитое, точно посветлело, брови удивленно поднялись и легкая, кривая усмешка задергала его усы. Он смотрел на Ганку не мигая, большими глазами, точно Бог знает что увидел в ней. Ганка невольно оглядела себя — и тут только увидела, что у нее рубашка «разхристана» и видны обе ее смуглые, круглые груди. Она покраснела до слез и даже тихонько вскрикнула от стыда. Запахнув на груди рубашку, она отодвинулась в сторону от окна. Теперь ей видна была только спина Наливайко, который медленно шел к калитке, слегка прихрамывая на одну ногу…