Черный треугольник. Дилогия
Шрифт:
Этот очередной Идин экспромт и лишил меня возможности приехать утром в Таганский допр.
Не встретить ее было бы свинством по отношению к Зигмунду. Правда, если бы я знал, что Борин задержится, то Иде пришлось бы добираться до 2-го Дома Советов самой.
Если бы я знал…
Было раннее утро, но две афишные тумбы перед фасадом Метрополя уже белели свеженаклеенными декретами, приказами, постановлениями, призывами и сообщениями.
Еженедельная информационная сводка Чрезвычайной комиссии по изъятию шинелей, сапог и валенок для фронта; объявление Театра революционной сатиры о двух ближайших премьерах – «Деревня»
В объявлениях многократно мелькали слова «фронт», «продовольствие», «армия», «трудовая повинность».
Центральная комиссия помощи фронту доводила до всеобщего сведения, что «из числа собранных для фронта вещей уже отправлено в действующие части: нательных рубах – 39 396, теплых рубах – 5970, теплых кальсон – 7444, брюк разных – 7376, спичек – 2454 коробки, кружек чайных – 78, махорки – 12 ящиков». Тут же обращение к «честным гражданкам Москвы и Московской губернии»: «Вас Советская Республика стремится освободить от тысячелетнего рабства. Помните о ее армии. Помните о бойцах, которые сражаются и умирают за тысячи верст от своих домов. Шлите им свои приветы не словами, а тем, что может спасти их жизни, что сохранит им здоровье, что поможет им одержать славные победы и вернуться домой к упорному труду, к бескровной войне с разрухой, к строительству нашего будущего».
Было и сообщение, имевшее самое непосредственное отношение к деятельности милиции.
Москомтруд, то есть Московский комиссариат труда, сообщал, что в городе были случаи ограбления квартир трудовых семей в то время, как члены этих семей находились на работе. Поэтому Москомтруд обязывал домовые комитеты в порядке трудовой повинности возлагать охрану таких квартир на проживающих в тех же домах нетрудовые элементы, домохозяек и лиц преклонного возраста.
Из подъезда 2-го Дома Советов вышел Ермаш.
– Гляжу, у тебя тумбы вроде газет, а?
– А как же, все новости.
– Липовецкую едешь встречать?
– А ты откуда знаешь?
– Я, брат, все знаю, – усмехнулся он. – Потому-то меня начальником Центророзыска и назначали. Сегодня у меня в номере переночуй, а завтра, если захочеш жить один, сможешь перебраться в 5-й Дом Советов. Я там договорюсь с комендантом. Но лучше у меня оставайся, вдвоем веселее.
Лето было в разгаре, но Москва готовилась к зиме. На телегах, трамваях, грузовиках везли топливо. Дрова заготовлялись трудовыми ротами и батальонами, сформированными из бывших чиновников, дельцов, куртизанок, биржевых маклеров, купчих и светских дам.
«Даешь топливо!» – кричали плакаты.
Подъезжая к вокзалу, я обогнал разношерстную гомонящую толпу с пилами и топорами. Судя по знамени, которое нес впереди толстый господин в котелке, это был 1-й лесозаготовительный батальон Сокольнического района имени
Играл оркестр.
«Ать– два! Левой!» – стараясь перекрыть звенящую медь, командовал человек в кителе с алым бантом на груди. Но толпа уныло тащилась вразброд, никак не желая оправдывать свое почетное название.
На перроне перед разрисованными художником теплушками – три васнецовских богатыря с пилами и топорами, готовые хоть сейчас завалить Москву, а ежели потребуется, то и всю республику первосортными дровами – теснились жеманные дамы из лесозаготовительной роты Городского района.
– Вы есть кто, дорогие гражданочки? – риторически вопрошал своих трудармеек командир роты, приземистый рабочий в надвинутом на лоб картузе. – Вы есть бывшие эксплуататорши. А республика что? Республика доверие вам оказывает, дровишки заготовлять отправляет. Верно? Верно. Значит, по теплушкам – и за дело. Ударная работа – ударный паек. Не обидим. Так что, как говаривали до революции, с богом!
Вопреки моим ожиданиям, Идин поезд опоздал всего за час. Кто-то мне говорил, что после многих лет совместной жизни муж и жена становятся похожими друг на друга и внешне и внутренне. Раньше я этого как-то не замечал. Но когда Ида впилась в меня своими близорукими, широко открытыми глазами, а затем оседлала переносицу болтавшимся на шнурке пенсне, я понял, что этот «кто-то» был прав.
– Косачевский? – спросила она и выдернула за руку из круговерти толпы Машку.
– Косачевский.
– Живой?
– Живой, – покорно подтвердил я и в доказательство сказанного взял у нее чемодан.
– Странно, – сказала Ида, продолжая изучать меня через стеклышки пенсне. – Мы тебя давно считали мертвым.
– Знаю.
– Говорили, что тебя расстреляли махновцы…
– Знаю.
– …и что ты перед смертью пел «Интернационал».
– Слышал.
– Выходит, врали?
– Получается, что так.
– Чудеса, – раздумчиво сказала она и добавила: – Я очень рада, что ты жав.
– Я тоже.
Все до мелочей напоминало первую встречу с Зигмундом. Теперь нам лишь оставалось поцеловаться. Но тут выяснилось, что «кто-то» несколько преувеличивал.
– Целоваться? Зачем? – удивилась Ида и сказала Машке: – Поздоровайся с дядей Леней.
Машка, выглядывавшая из-за спины матери, неуверенно протянула мне свою костлявую лапку:
– Здрасте…
– Здравствуй, Мария Зигмундовна. С приездом.
Машка была польщена.
– А чего мы, собственно говоря, стоим?
Я пожал плечами:
– Ты же никак не хочешь поверить, что я жив.
– Уже поверила. Почти поверила…
– Тогда пошли.
Когда мы подошли к извозчичьей бирже, Ида замедлила шаг, словно припоминая что-то, и рассеянно спросила:
– Да, кстати, а где Зигмунд? – Она вновь надела на нос пенсне и внимательно оглядела меня с ног до головы, словно рассчитывая обнаружить своего мужа в одном из карманов моего френча или галифе. – Так где же он? – недоумевающе повторила она.
– Уехал.
– Куда?
– В Орел.
– Но я же отправила телеграмму.
– Если бы ты догадалась это сделать на день раньше, тебя бы встречал не я, а он.
– Понимаешь, все получилось…
– …Экспромтом, – закончил я.
– Да, а как ты догадался? – удивилась она и тут же рассмеялась: – Знаешь, какую подпольную кличку мне дали в Ревеле?