Черный треугольник. Станция назначения - Харьков
Шрифт:
– Как это именуется на вашем ханжеском языке? – спросил он язвительно.
– Печальная необходимость, – отмерил я щедрую порцию грусти по поводу случившегося.
– Необходимость?!
Надо было в спешном порядке поправляться:
– Прискорбный факт, Христофор Николаевич.
– Не прискорбный, а возмутительный! – вскинулся он.
– Вы правы.
– Вам не стыдно смотреть после всего происшедшего в глаза демократической общественности?
– Стыдно, Христофор Николаевич, – признался я и даже зажмурился.
–
– Вы правы.
– Черт знает что!
– Абсолютно верно.
– Ведь это произвол!
– Грубейший.
Старичок смолк, долго смотрел на меня, а затем уже совсем иным тоном спросил:
– И долго вы еще собираетесь разыгрывать из себя идиота, Косачевский?
– Ровно столько времени, сколько вам потребуется, чтобы успокоить нервы.
– Гм… – хмыкнул он. – Это вы что, в интересах сыска?
– Нет, – смиренно объяснил я, – в интересах мировой анархии. Ведь я ваш старый поклонник, Христофор Николаевич.
– Не замечал.
– Естественно. Я не привык афишировать свои чувства.
– Фигляр вы, Косачевский!
– Не фигляр, Христофор Николаевич, а весельчак. Мы с вами как-то пришли к выводу, что все истинно русские люди весельчаки.
– Да, особенно Иван Грозный, – поддержал он. – Это кажется, он любил своих подданных в тесто запекать вместо начинки для пирогов?
– Он.
– Богатые традиции. Перенимать не думаете?
– Нет, Христофор Николаевич. Мы же интернационалисты, а не русофилы. А вот Щусь, говорят, у батьки Махно новые традиции вводит: вилкой глаза пленным выкалывает… Не слыхали?
Упоминание о Щусе Муратову не понравилось:
– Мне кое-что о вас Елена Эгерт рассказывала, Косачевский.
– Очередную сказку?
– Да нет… Здорово вы ее на допросе прижали. Вам бы в жандармы. Большую карьеру сделали бы!
– А больше она вам ни о ком не рассказывала, о Винокурове, например?
Личико Отца потемнело:
– Да, надула она нас тогда с ценностями «Фонда», – признался он. – Да и то сказать, надуть-то нас немудрено. Мы ведь не вы: мы к каждому человеку с открытой душой и открытым сердцем.
Мне показалось, что Муратов не столько расстроен фортелем, который выкинули Эгерт и Винокуров, сколько тем прискорбным обстоятельством, что я, вопреки его надеждам, оказался честным человеком и ничего не присвоил из ценностей. Он считал, что с моей стороны это просто непорядочно.
Отец всегда пытался отыскать у своих идейных противников что-нибудь ущербное, компрометирующее: хамоватость, скупость, болтливость, тщеславие, а на худой конец – наследственный сифилис или гонорею.
Это облегчало ведение дискуссий и помогало обосновывать свои философские и идейные взгляды. Кто-то мне говорил, что в комнате Муратова в Доме анархии на столе всегда лежала характеристика Бакунина, посвященная его главному оппоненту – Карлу Марксу.
Если
«А что вас, собственно, удивляет? Помните, что Бакунин писал о Марксе? Каков учитель, таковы и ученики».
Так что ненароком я обидел старика, огорчил. Ну что мне, спрашивается, стоило положить в карман хотя бы одну из вещиц «Фонда», какое-нибудь там дешевое колечко, браслет? Ведь ничего не стоило, а не положил. Из сатанинской гордости не положил, из постыдного тщеславия, лишь бы свою честность да бескорыстие напоказ выставить. Вот, дескать, полюбуйтесь, каков я, враг анархии, не подкопаетесь, кукиш! Скромности не хватает этим большевикам-марксистам, человечности, в боги метят. Все у них не так как у людей!
Старик сморщился всем лицом и, с отвращением глядя на меня, спросил:
– Так зачем же я вам потребовался, Косачевский?
– Сформулируем вопрос несколько иначе, Христофор Николаевич, – предложил я. – Что вам потребовалось от Прозорова?
Он кособоко дернул плечом:
– Все заговоры ищете? Я вашего Прозорова и в глаза не видел.
– Тем более непонятно, почему вы вдруг оказались у него на квартире?
– Ему документы для меня оставили.
– Кто оставил?
– Затрудняюсь сказать. Фамилии этого товарища я не запомнил, а возможно, он ее мне и вовсе не называл. Мы ведь с ним в прошлый раз мельком виделись. Он тогда сказал, что у него поручение от Драуле, передал письмо – и все. А вчера телефонировал мне на квартиру и назвал адрес Прозорова. Объяснил, что документы для меня там оставил, а сам ко мне заехать, к сожалению, не сможет – срочно уезжает.
– О каких документах шла речь? Об этих? – Я показал Муратову бумаги, найденные нами в черном портфеле.
– Возможно.
– То есть как – «возможно»?
– Какие именно документы мне должен был передать Прозоров, я не знаю.
– А кто же это знает?
– Драуле.
Из дальнейшей нашей беседы выяснилось, что Эмма Драуле, то самое произведение художника-кубиста, с которым я имел честь познакомиться у Муратова, не только благополучно добралась с моего благословения и с помощью Липовецкого до ставки Махно, но и пришлась там ко двору.
«Длинноволосый мальчуган» всегда считал себя фигурой международного масштаба. Приезд на Украину Драуле подтверждал это. Анархисты из далекой Америки и те интересуются батькой. Это не могло не льстить, и по приказу Махно Драуле предоставили, в достаточно приглаженном виде конечно, все интересующие ее материалы, начиная от поучительной и красочной биографии «вождя» и кончая его опытом насаждения основ анархизма в жизни крестьян и рабочих.