Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
Шрифт:
— Что ты понимаешь в войнах, женщина! — пробурчал Ошаб. — Когда я сам был молодым, Герел, для нас военные походы были чем–то вроде охоты на дикого зверя: тебя только тогда признавали настоящим мужчиной, если ты был смелым и храбрым и ни врага не боялся, ни смерти.
— Что ты болтаешь! У тебя самого–то ни одной раны и ни одного шрама нет! Подержи–ка лучше! — Она протянула ему белую тряпицу, полила ее маслом из рога, а потом, покачав головой, еще и окунула ее в рог. Приложила жирную тряпицу к одной из ран. — Кинжалом ударили! — сказала она. — Ты хоть помнишь, как все
— Точно не помню. Было это у реки, недалеко от Йенпина. Мы как раз вогнали клин в ряды китайцев, и тут меня чем–то огрели по затылку и что–то воткнули в спину. Когда я очнулся, я лежал у реки и от боли был готов зареветь как бык. А на ноги мне будто тяжелый камень взвалили!
— Понятно, — зевнула Герел. — И рядом с тобой никого не было?
— Никого, — солгал он и даже удивился, до чего легко далась ему эта ложь.
— Совсем плохо, когда ты беспомощен и совсем один, — сказала она.
Он лишь кивнул в знак согласия.
— Ты, значит, лежал там один, смотрел в небо и вспоминал нас, — подытожил Ошаб.
«Расскажи я ей об этой китаянке, она бы мне не поверила. Но она не поверила бы, что я был заодно с теми, кто гнал перед своими лошадьми на верную смерть женщин, детей и стариков, — в это она тоже не поверила бы. И не простила бы меня».
Герел продолжала смазывать его раны влажной тряпицей.
— Это не только следы от кинжала и меча. Такие раны заживают скорее, Тенгери. Вот эта рана — от лошадиного копыта. И вот эта тоже, что на бедре.
— Проехались, значит, по мне, — силился улыбнуться Тенгери. Он отпил еще горячего бараньего навара.
— А на спине? — Герел перевернула его на живот.
— Зажили твои раны! Рубцы красные, — немного повеселела она.
— А ведь это раны от копья! — проговорил Ошаб, проведя по красному рубцу пальцами. — Не от кинжала, не от копыт, а от копья!
К вечеру пошел снег. Крупные снежинки косо падали в прорезь крыши юрты и таяли над огнем. Тенгери, закутавшийся в теплую овчину, сидел, прислонившись спиной к опорному столбу, и рассказывал об империи Хин. На сей раз Герел не стала спрашивать, привез ли он ей оттуда подарки. А все его раны… Она не раз и не два прерывала его рассказ вопросами о том, где у него сейчас болит и сильно ли, и звучали ее вопросы так, будто она и не прислушивалась вовсе к тому, о чем он говорил. Можно было подумать, что Герел только в этот самый день узнала, что на войне не только убивают, но и получают раны.
— А были такие, что без глаз остались? — неожиданно спросила она.
— Ты в своем уме, Герел? — разозлился Ошаб, — Тенгери рассказывает о монастыре на краю света, где живут монахи в желтых шапках, а ты…
— Не сердись на нее! Конечно, многие остались без глаз, и даже без обоих!
Она промолчала, и Тенгери продолжил свой рассказ. Снегопад тем временем усилился, и Ошаб наполовину затянул прорезь в крыше.
— Если снег не перестанет идти, придется совсем закрыть крышу и погасить огонь, — сказал Ошаб.
Словно услышав его, снегопад вдруг прекратился, и в юрту заглянуло черное беззвездное небо.
— Пойди принеси мясо, — велел он жене и,
— Знаешь, этих женщин никогда до конца не поймешь… — И Ошаб сокрушенно покачал головой, — У нее были сыновья, которые погибли один за другим в разных битвах. Тогда Герел часто плакала, а днем бегала к прибрежным кустам или даже в лес и шастала там в чащобе, как волчица, у которой отняли волчат. Давно это было, мы много лет не говорили с ней об этом. Но сегодня, когда ты вернулся и она увидела твой раны, она опять вспомнила о наших детях. Она сегодня не такая, как всегда. С тех пор как увидела эти повозки с тысячами раненых, она сама не своя. Ты глаза ее видел?
— Да, Ошаб.
— Я думаю, она не только расцарапала бы лицо этому стражнику, она до того озверела, что…
— Я слышу ее шаги, Ошаб! — прошептал Тенгери, глядя на полог.
И действительно, вошла Герел с замороженной тушкой ягненка в руках. Ошаб встал, взял тушку, разрубил ее и бросил куски в большой черный котел, висевший над огнем. Дым и пар уходили в прорезь в крыше юрты.
— Тебе придется снова учиться ходить, — сказала Герел, подбрасывая в котел какие–то сухие травы.
— Вы оба так добры ко мне, — сказал Тенгери.
Герел подняла голову и ответила ему:
— Шаман сказал, что боги добры к умершим, если эти умершие были добры к богам. Вот я и хочу понравиться богам.
— Ты говоришь о ваших сыновьях, Герел?
— Да. Но и о себе — тоже.
Ошаб бросил взгляд на Тенгери, словно говоря: «Вот видишь, она думает о том самом, о чем я тебе только что сказал».
— Сильно болит? — спросила она.
— Нет, — ответил он и даже попытался улыбнуться, хотя боль испытывал сильную. — Я вам кое–что привез.
— Да? Правда?
Она не скрывала своего удивления: как может человек, которого привезли в таком виде, не забыть о подарках? Когда он вернулся из Дзу—Ху, все было совсем иначе — он пришел таким, каким ушел. Конечно, кто–то приходит с войны победителем, а кого–то убивают. Давным–давно о ее сыновьях говорили как о погибших героях. Но сегодня, когда они принесли в свою юрту Тенгери, всего израненного, она как бы увидела войну его глазами. Мертвые остаются там, где их убили, их оплакивают так, будто знали каждого из них. Знали? Нет, большинство убитых, сколько бы их ни оказалось, сотни или даже тысячи, для многих оставались безвестными и безымянными, не больше чем разбросанными по степи холодными и молчаливыми камнями, которые все похожи один на другой.
— Что же ты привез нам, Тенгери? — спросила Герел.
— В хозяйстве это вам не пригодится. От моего подарка вы не разбогатеете и не обеднеете.
— Значит, тебе никакой добычи не досталось? — спросил Ошаб, наморщив лоб.
— Добычи? Никакой!
— А обрадуемся мы твоему подарку, Тенгери? — спросила Герел, которая присела к очагу, сложив руки на коленях, словно желая отдохнуть и ни о чем другом, кроме подарка Тенгери, не думать.
— Я думаю, обрадуетесь.
— Если так — значит, он нам пригодится, — сказал Ошаб.