Чёрный ворон, белый снег

Мудрая Татьяна

И он поднял над головой, как флаг, не очень большой кусок белой холстины, какие обыкновенно шли на утирки.

— Груба, — сморщила носик Ани. — Дерюга, а не холст под масло.

Деля художникову постель надвое примерно с год, она считала себя крутым специалистом во всем, что касается живописного мастерства.

— Вовсе нет. И вовсе не дерюга. Эксклюзивное ручное ткачество. Смотри — край неровный, как у настоящего старого ватмана, то есть бумаги ручной вычерпки. И сам матерьял такой плотный,

что почти и не понадобится грунтовать. У меня ведь мало ее осталось, грунтовки. И достаточно гибкий, чтобы впитать льняное масло.

— Потому что сам изо льна? — спросила юная специалистка.

— Нет, это конопля, по-моему.

— Я думала, конопля — это для кайфа.

— Глупая. Самое лучшее волокно было для рогож и канатного дела. На крестьянскую одежду крапива шла.

— Правда? Как у Андерсена в «Лебедях»?

— Правда. Но тут перед нами нечто особенное. Это как же полотно отбелить ухитрились — и обмять тоже! Словно персидский ковер. Про такие старая бабка говорила — на полной луне разостланы, белыми ножками потоптаны да слезою горючей окроплёны.

— У тебя же подрамников больше нету.

— Зато пяльцы старинные нашлись. На подставке и в четырехугольной раме с винтами — то, что доктор прописал. Раньше-то все крестьянки себе приданое вышивали. Утиральники, запаски, срачицы, простыни, наволоки, занавески — сады наоконные, праздничные налавошники.

Исходя из обстоятельности и спокойного тона Сергеевых ответов можно заключить, что был он темно-русым и сероглазым, довольно крепкого, хотя вовсе не громоздкого сложения. Ничего ровным счетом от порывистой романтической и артистической натуры.

— Чего калякать-то намылился? — добродушно спросила Ани. Когда живешь с типом без царя в голове, поневоле терпению обучишься, подумала она про себя.

— Твой портрет.

— Ты же по пейзажам работаешь.

— Надо ведь когда-нибудь и отваги набраться.

Он усадил жену на табуретку, сноровисто натянул холст на «пялы» и взял в руки мягкий эскизный уголь в оправке.

— Я скоренько. Надо же — холстина, хоть без грунта, прямо сама под руку подстилается!

— Интересно, как я у тебя выхожу, — через небольшое время проговорила Ани.

— Да никак. Сама должна понимать. Отчего я тебя просил через плечо не заглядывать и мои зарисовки с неживой натурой не сличать?

— Колдовство.

— Ага. Оно самое.

Сергей замолчал, едва слышно мурлыча под нос какой-то странный мотив.

— Точно — колдуешь. Что за песенка?

— Ох, вертится с чего-то в голове. Быличка старая, прабабка мне вместо колыбельной напевала.

— Словами это оформить не пробовал?

— А хочется? Слушай.

И он завел негромкий то ли речитатив, то ли что еще:

«А

и брови твои — темна соболя,

А и косы — черна ворона,

Очи ясны — дрёмной ноченьки,

Светло личко-то — белы снега.

На белых снегах-то да заря лежит,

Заря ясна разгорается».

И почти сразу замолчал.

— Ты чего?

— Сеанс временно окончен, — нарочито бодрым голосом отозвался Сергей. — Ты иди — ведь вроде как по магазинам хотела?

— Скажешь тоже — магазины! — фыркнула девушка. — Лавка одна заюзанная. И та на колесах.

Однако поднялась с места и почти выбежала за дверь.

Муж поглядел ей вслед и тотчас начал лихорадочно водить углем по белизне. Отыскал в живописном развале «клячку», большой ластик для правки и растушевки, и ухватил в свободную руку.

Когда тяжелогруженая Ани вернулась из похода, муж навзничь лежал на одной из лавок и задумчиво курил в потолок.

— Как, теперь можно смотреть?

— Любуйся. Написал, но еще не налачил, так что осторожнее с руками. Попусту в полотно не лезь.

…С белого, как бы фосфоресцирующего зеркала на женщину глядели невероятные глаза: зрачки на радужке — двойная луна посреди тьмы двойного неба. Изогнутые персидским луком брови сливаются в нить на переносице и широким крылом распахнуты к вискам. Поток распущенных волос, блистающих всеми оттенками черноты, стремится выплеснуть себя за расчисленный мастером предел. И — шрамом поперек лица — губы, чей густой багряный оттенок не прописан мастером, но уже безошибочно угадывается.

— Ты… ты хочешь сказать, что это я?

Муж приподнимается на локте.

— А кто же…

— Сволочь. Галка это, одно к одному. Сестрица моя родненькая. Которая тебя у меня, считай, отбила. А потом с твоим дитятком внутри…

Сергей хочет сказать, что всё было как раз наоборот, что он поначалу и знать не знал насчет старшей дочки будущего тестя, от совсем другой женщины, да и про ребенка Галинкина понял, лишь когда невесту из-под моста вытащили: от патанатома. Вовсе не самоубилась поэтому, сказал. Ныряя, сказал, длинной своей косой в опоре запуталась.

Так бы он попробовал оправдаться.

Но момент для любых речей упущен.

Антонида бросается на холст с тем, что первое попало под руку. С узким, хорошо заточенным мастихином.

Что-то на миг помешало ей полоснуть по лицу картины — разрез прошел с правого боку. Муж вскакивает, перехватывая орудие убийства, оно, вырвавшись из слепых от ненависти пальцев, кувыркается в воздухе…

И острый конец вонзается прямо в яремную жилу.

Сергей падает вперед, поток яростной крови, ринувшись, заливает лунную белизну холста.