Черный ящик Цереры
Шрифт:
— Как вы полагаете, сегодня запустят? Хорошо бы запустили, а то ждать уже невмоготу.
— Попей-ка пивка, полегчает.
— Да что это вы меня в буфет гоните!.. Может, проверить еще раз? А, Валентин Алексеевич?
— Все уже проверено и учтено могучим ураганом.
— А криостаты? Вдруг пригодятся на крайний случай?
— Криостаты? В космический холод криостаты?! Ну нет, брат, я не намерен обогревать своими дровами вселенную.
Он неожиданно засмеялся. Шумно и коротко, точно весенний ливень прошел. Михаил недоуменно уставился
— Ты прости, брат, — Урманцев смутился. — Это я так, от избытка чувств… Анекдот вспомнил один, исторический. Хочешь расскажу?
Михаил кивнул.
— Так вот, Миша. Ты со своим криостатом напомнил мне старика Нернста. Мало кто знает, что на досуге великий творец третьего начала термодинамики разводил рыбок. Однажды какой-то дурак спросил его: «Почему вы выбрали именно рыб? Кур разводить и то интереснее». И знаешь, что ему ответил Нернст? Он совершенно невозмутимо изрек; «Я развожу таких животных, которые находятся в термодинамическом равновесии с окружающей средой. Разводить теплокровных — это значит обогревать своими деньгами мировое пространство». Недурно, правда?
— Это мне тоже напоминает один афоризм, — рассмеялся Михаил. — Голубевод говорит: «Не понимаю, как это можно быть кролиководом!»
— В самую точку, — согласился Урманцев и, прищурившись на солнышко, сладко вздохнул. — Хорошо, брат! Весна, тает все… Кстати, о таянии… У того же Нернста, говорят, стояла на столе пробирка с дифенилметаном, который плавится при 26 градусах. Если в одиннадцать часов утра кристаллы начинали таять, Нернст говорил: «Против природы не пoпpeшь!» И, захватив полотенце, отправлялся купаться на реку.
— Тонкий намек на купание? Хотите примкнуть к здешней команде моржей? Они каждое утро отправляются к местной проруби. Могу проводить.
— Экий ты злюка, право… Я ведь к чему весь разговор-то веду? Пойдем в буфет, хоть пива выпьем. У меня ведь, черствый и неделикатный ты человек, вчера предварительная защита была…
— Ну! Что же вы молчали, Валентин Алексеевич?!
— Да ты разве поймешь, — притворно вздохнул Урманцев и обреченно махнул рукой. — Ты не поймешь мятущуюся душу и не пойдешь с ней в буфет.
— Пойду! Пойду, Валентин Алексеевич. В буфет пойду. Я — такой…
— Тогда в темпе.
Они попросили четыре бутылочки «двойного золотого». Валентин Алексеевич поймал убегающую через край пену губами. Потом взял стакан и быстро выпил. Второй стакан он осушил уже мелкими неторопливыми глотками. И только после этого, всыпав в пиво соль, которая закипела на дне стакана мельчайшими белыми пузырьками, стал медленно цедить напиток сквозь зубы.
— Дюжину раков сюда бы! Или, на худой конец, сушеных креветок.
— Можно еще моченый горох или соленую соломку, — поддакнул Михаил.
— Соленые бублички тоже очень хороши.
— Эстонцы берут к пиву салаку, — Михаил едва заметно улыбнулся.
— Датчане предпочитают плавленый сыр с перцем.
— А чехи — роглики с крупной солью,
— Зато английский докер всему предпочтет булку и коробку крабов.
Михаил засмеялся и, поперхнувшись пивом, закашлялся.
— Сдаюсь, Валентин Алексеевич! — сказал он, откашлявшись. — Вы гурман и знаток, а я только сын лейтенанта Шмита. Расскажите лучше, как прошла предварительная защита.
— Тяжело прошла. Со скрипом.
— Иван Фомич?
— И он тоже. Но особенно кипятились престарелые кандидаты. Один из них так прямо и сказал: «Я, дескать, Валю еще студентом помню, а он уже в доктора лезет»…
— Ну и…
— За меня академик один вступился. Очень остроумный мужик. «Правильно, — говорит, — вы рассуждаете. Абсолютно верно. Дадим ему докторскую степень лет в семьдесят, чтобы через год он благополучно скончался от инфаркта». Тут, конечно, поднялся хохот. Кто-то вспомнил про Эйнштейна и Галуа… кто-то привел данные, что средний возраст нобелевских лауреатов по физике тридцать два года — в общем, сошло.
— Неужели только об этом и шла речь на защите?
— О чем же еще? Ведь все свои! Работа моя им уже в зубах навязла, сколько раз слушали… Потому-то и возник сей глубоко принципиальный спор. Многое еще в нашем научном деле предстоит налаживать… Многое!
— Главное, что хоть кончилось все благополучно.
— Да. Выпьем.
— А Иван Фомич что?
— О! Этот иезуит. Игнатий Лойола! Он облил меня тягучим потоком патоки. Хвалил и превозносил до небес. Называл меня великим, гениальным и все такое прочее.
— Зачем?
— А ты не понимаешь? Чтобы вызвать противоположный процесс. Он набивался на возражения. А чем ему можно было возразить? Только тем, что я не великий и не гениальный. Пусть это тривиальная истина, но если ее вещают на предварительном обсуждении, впечатление получается неважное. К счастью, все поняли, к чему он клонит, и фокус не удался. Поэтому в конце обсуждения он еще раз взял слово и, как он сам выразился, честно и нелицеприятно заявил: «Хотя я не сомневаюсь, что работа выполнена на высоком экспериментальном и теоретическом уровне, но не подождать ли нам результатов космической проверки». Каков?
— Беспринципный человек.
— Ладно, бог с ним. Директор ему популярно объяснил, что к чему.
— А он что?
— Берет двухмесячный отпуск. В Мацесту поедет.
— Неужели он так и будет портить людям кровь?
— А что с ним можно поделать? Человек он ловкий и, где надо, тихий и ласковый. В одном он только ошибся.
— В чем?
— Он делит людей либо на дураков, либо на себе подобных. В этой ограниченной схеме слишком мало степеней свободы, чтобы можно было спекулировать до бесконечности. Вот его и раскусили. Вчера я это хорошо понял. И он по-своему тоже это понял. Теперь ему будет среди нас нелегко. Придется либо перестраиваться, либо искать себе другую фирму. Сама наша жизнь исправляет таких людей. Так-то, брат.